Россия: у истоков трагедии 1462-1584

В этом пункте и возникает перед нами впервые еще од­но мощное латентное ограничение власти (назовем его социальным). Если деспотизм старался не допустить воз­никновения наследственной аристократии, то абсолютизм вынужден был с нею сосуществовать. Ну, допустим, на­шкодившего британского лорда можно было лишить всех придворных должностей и сослать хоть к черту на кулич­ки, в самое дальнее из его поместий. В случае, если шко­да оказывалась государственной изменой, его можно бы­ло и обезглавить. Но лишить его наследника титула и это­го самого поместья было нельзя.

Пункт седьмой. Это решающее обстоятельство не толь­ко обеспечивало элитам страны право на «политическую смерть» (лишая тем самым их борьбу между собою харак­тера вульгарной драки за физическое выживание), оно создавало самую возможность политической борьбы и независимого поведения. Что еще важнее, с моей точки зрения, создавало оно возможность независимой мысли.

ПОЛИТИЧЕСКИЙ КЕНТАВР

Я не говорю уже о том, что самым радикальным обра­зом меняет этот пункт все наши представления о роли ари­стократии в неожиданном прорыве от застойных «мир- империй» к динамичной «мир-экономике», который про­изошел около 1500 года и, как, может, еще помнит чита­тель, так озадачил Иммануила Валлерстайна.

Это правда, что все дальнейшие сравнительно быст­рые политические трансформации, вплоть до изобрете­ния и триумфа демократии, записываются обычно в кре­дит среднему классу. И правильно записываются. Про­блема лишь в том, что никто при этом не спрашивает, каким, собственно, образом могла возникнуть та пара­доксальная неограниченно/ограниченная государствен­ность, что позволила сформироваться и встать на ноги этому самому среднему классу. Никто, иначе говоря, не спрашивает, что помешало этой очередной вспышке «мир-экономики» угаснуть и раствориться в застойном мире, как неизменно происходило со всеми прежними ее вспышками.

Теперь мы знаем ответ на этот драматический вопрос. Аристократия помешала. Она предохранила абсолю­тистскую государственность от превращения в деспо­тизм.

Другими словами, парадокс абсолютизма с его латент­ными ограничениями власти привел нас к еще более не­ожиданному парадоксу. Оказалось, что аристократия и демократия, которые принято противопоставлять друг другу со времен Аристотеля и чья взаимная вражда была причиной стольких революций, на поверку не просто свя­заны друг с другом, но буквально сращены, как своего ро­да политический кентавр.

Человеческая его голова (демократия) могла вырасти лишь из его лошадиного корпуса (аристократии). И та и другая — части одного политического тела. В одной фразе это можно было бы сформулировать так: аристо­кратия была необходимым — и достаточным — условием возникновения демократии; без первой не было бы по­следней.

Но опять-таки важнее для нас в теоретическом смысле, что обе выросли из одного и того же источника — из ла­тентных ограничений власти: средний класс из экономиче­ских, аристократия из социальных. И только вместе смог­ли они покончить с тысячелетней диктатурой деспотичес­ких «мир-империй».

ГЕРЦЕН ПРИ ДЕСПОТИЗМЕ?

Пункт восьмой. Универсальный страх, как объяснил нам Монтескье, был доминирующим «принципом» деспо­тизма. Он нужен был деспоту для того, как уточнил Витт­фогель, чтобы создать перманентную ситуацию «непред­сказуемости [которая] есть основное орудие абсолютного террора»³¹. Благодаря латентным ограничениям власти европейская политика стала в принципе предсказуемой. И потому не испытывала нужды в том, что тот же Виттфо­гель называл «рутинным террором»³².

Пункт девятый. Деспотизм, как опять-таки объяснил нам Монтескье, обкрадывал головы своих подданных с той же тщательностью, что и их сундуки. Для того имен­но и обкрадывал, чтоб не могла в них возникнуть мысль о неестественности рутинного, как и террор, хозяйствен­ного ограбления. И потому ничего подобного не было при абсолютизме: отсутствие последнего отменяло нужду в первом. Отсюда еще одна категория латентных ограни­чений власти — идеологическая.

Немудрено, что те, для кого вся разница между монар­хиями сводилась к конституции, не умели объяснить этот неожиданный либерализм абсолютных монархов. Даже такой сильный ум, как Герцен, заметил однажды, что в Ев­ропе тоже был деспотизм, но там никому не пришло в го­лову высечь Спинозу или отдать в солдаты Лессинга. И странным образом не заподозрил, что при деспотизме просто не могло быть ни Спинозы, ни Лессинга.