Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Отдадим должное справедливому негодованию янки, но обратим также внимание на интересную деталь, кото­рую никто, кажется, еще не заметил. Допустим на минуту, что попал наш янки не в страну короля Артура, но в импе­рию Птолемеев или в роскошную резиденцию внука Чин­гисхана, китайского императора Хубилая. Возмущался бы он ведь там вовсе не тем, что скажет несменяемая ше­стерка в ответ на предложение изменить образ правле­ния. Потрясло бы его другое. А именно что подобное предложение просто не могло никому прийти в голову. Самая запредельная фантазия не простиралась там даль­ше того, чтоб задушить плохого императора и посадить на его место хорошего. Никто, кроме деспота, не сдавал карты в «мир-империях». И сама биржевая терминология в них спасовала бы.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ФУНКЦИЯ АБСОЛЮТИЗМА

Конечно, мысль о том, чтоб перетасовать карты и сдать их снова, несовместима и с политической культурой абсо­лютизма. Но что же еще, кроме него, могло создать ее предпосылки? Неотчуждаемая собственность (по Бодену) означала независимые от государства источники сущест­вования. «Принцип чести», как объяснил нам Монтескье, заменил в нем деспотический «принцип страха» — и ника­кого царского слова не было достаточно для молодежи страны, чтоб, облачившись в шутовские скуфейки и рясы, стать палачами собственного народа. Понятие «политиче­ской смерти» освободило элиты от «ничтожества и отчая­ния», говоря словами Крижанича. И что ничуть не менее важно, независимая политическая мысль перестала быть государственным преступлением. Короче, культурная тра­диция впитывала в себя латентные ограничения власти столетиями, покуда идея, что «народ имеет неотъемлемое право изменить форму правления» не стала нормой мас­сового сознания. Так выглядел в исторической реальнос­ти гегелевский «прогресс в осознании свободы».

Конституция штата Коннектикут означала, что латент­ные ограничения власти окончательно превратились в от­крытый, закрепленный в праве и гарантированный зако­ном контроль общества над государством. Произошла ве­личайшая в истории революция. И вовсе не в том только было здесь дело, что очередная «мир-экономика» Вал­лерстайна по неизвестной причине выскользнула на этот раз из смертельных объятий «мир-империй» и восторже­ствовала над ним. Несопоставимо важнее, что в ходе этой великой революции государство превратилось из хозяина народа в его слугу.

Наверное, именно в этом — в наращивании латентных ограничений власти и в превращении их в культурную тра­дицию — и состоит политический прогресс. И если чита­тель со мною согласен, то развитие политической цивили­зации предстанет перед ним как история рождения, со­зревания латентных ограничений и их превращения в юри­дические, конституционные. С этой точки зрения абсолю­тизм был культурной школой человечества. Его историче­ская функция состояла в том, чтоб создать предпосылки политической цивилизации. И тем самым положить начало истории.

САМОДЕРЖАВНАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ

Даже если бы не дало нам это детальное сопоставление двух форм абсолютной монархии ничего, кроме уверен­ности, что язык, на котором спорили на наших глазах со­ветские и западные историки, был до неприличия неадек­ватен задаче, игра, я думаю, стоила свеч. Мы увидели по­истине драматическое различие между двумя совершенно неотличимыми друг от друга в юридическом смысле фор­мами государственности. Различие, доходившее до того, что одна из них положила начало «осознанию свободы», а в другой сама мысль о свободе не могла прийти людям в голову. И соответственно одна жила саморазвитием, а другая неспособна была даже к саморазрушению.

Ну мыслимо ли, право, после нашего сопоставления утверждать, как А.Я. Аврех, что русский деспотизм эво­люционировал со временем в абсолютизм? Или как С.М. Троицкий, что абсолютизм в России постепенно раз­вился в деспотизм? Возможно ли теперь говорить все­рьез о «восточной деспотии» Елизаветы Английской на том лишь основании, что «камеры Тауэра не уступали по крепости казематам Шлиссельбурга»? Несуразность та­ких утверждений должна теперь быть очевидна и для школьника.

Понятно уже, в частности, что, хотя «гидравлика» и иг­рала существенную роль в формировании деспотической государственности в Египте, в Месопотамии или в Китае, возникнуть могла эта государственность и из многих дру­гих источников, главными из которых были военный по преимуществу характер «мир-империй» и — что не менее важно — вытекавшее из него отсутствие латентных ог­раничений власти. Оказалось, что государственность, которая жила исключительно войной и грабежом, была не в силах вырваться из ловушки политической стагнации, нестабильного лидерства и «рутинного террора», кото­рые, собственно, и являлись душою деспотизма.