Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Короче, дефиниционному хаосу, сделавшему возмож­ным все эти и тысячи других ляпов в повседневной практи­ке экспертов, едва берутся они за обсуждение вопросов теории, мы можем уже, надеюсь, положить конец. А ведь он, этот хаос, и не давал нам возможности положить пре­дел мифотворческому потоку, затопившему реальные очертания нашего предмета. Ничего, собственно, другого и не надеялся я получить от всего этого трудоемкого сопо­ставления, кроме того, чтоб расчистить теоретическую площадку для серьезного разговора о природе и проис­хождении российской государственности. По крайней ме­ре, есть у нас теперь, надеюсь, достаточно строгая база для сравнения ее с другими созвездиями политической вселенной.

Замечу, однако, с самого начала, что под российской государственностью будем мы иметь здесь в виду лишь ту ее форму, что приняла она на самом большом отрезке своего исторического путешествия — с момента, когда в ходе самодержавной революции Грозного она, собст­венно, и была изобретена. Я имею в виду самодержавную государственность, которая при всех головокружитель­ных институциональных метаморфозах просуществовала все-таки в России с 1560-х до самых 1990-х.

Мы будем говорить здесь исключительно о ней главным образом потому, что досамодержавную и докрепостниче- скую, другими словами европейскую, форму российской государственности мы достаточно подробно рассмотрели в первой части этой книги. Если у читателя остались еще какие-нибудь сомнения в том, что европейская, абсолю­тистская эра действительно в русской истории существо­вала, единственное, что я могу ему теперь посоветовать, это просто сопоставить ее описание с тем набором латент­ных ограничений власти, с которым мы только что позна­комились. Напомню лишь, что ни открытая борьба нестя- жительства против иосифлянства, ни секуляризационный штурм Ивана III, ни его крестьянская «конституция» (Юрь­ев день), ни земское самоуправление, проданное кресть­янству в России точно так же, как продавались судебные должности во Франции, ни Боярская дума как учрежде­ние «не только государево, но [по словам Ключевского] и государственное», ни тем более статья 98 Судебника 1550 г. — ничего этого ни при каком политическом строе, кроме абсолютизма, существовать, как теперь очевидно, просто не могло.

Нет сомнения, что окинуть одним взглядом несколько столетий самодержавной государственности со всеми ее реформами и контрреформами — задача не из легких. В принципе, однако, она не сложнее обобщения основных черт эры «мир-империй», длившейся тысячелетиями. Тем более что имеем мы теперь своего рода лекало, с кото­рым можем сверяться. Вот и посмотрим, как выглядит са­модержавная государственность в сравнении с обоими полюсами биполярной модели.

ПЕРВЫЕ СТРАННОСТИ

Пункт 1. Мы видели, что при деспотизме государство попросту присваивало себе весь национальный продукт страны. При абсолютизме, благодаря экономическим ог­раничениям власти, приходилось ему обходиться лишь ча­стью этого продукта. Как же вело себя в этом отношении самодержавное государство?

Оно действительно вмешивалось в хозяйственный про­цесс, а временами и впрямь присваивало весь националь­ный продукт страны. Но в отличие от «мир-империй» лишь временами. Если в эпохи Ивана Грозного или Петра, ленинского военного коммунизма или сталинского Гос­плана присвоение это было максимально, порою тоталь­но, то во времена первых Романовых, допустим, или по­слепетровских императриц, нэпа или Горбачева оно (насколько позволял исторический контекст) минимизи­ровалось. Во всяком случае, теряло свой тотальный ха­рактер.

Впервые это странное непостоянство самодержавной государственности проявилось в драматической разнице между режимами Ивана IV и Михаила I, при котором не только решения о новых налогах, но и оборонная полити­ка определялись на Земских Соборах, заседавших порою месяцами. В дальнейшем эта пульсирующая кривая — от резкого, приближающегося к деспотическому ужесточе­ния налогового пресса и контроля к столь же резкому его расслаблению, когда вступали в действие латентные огра­ничения власти, свойственные абсолютизму, и обратно — стала постоянной. Странность тут, как видим, в том, что самодержавная государственность вела себя порою как деспотическая «мир-империя», а порою как абсолютист­ская монархия. Она уподоблялась им, но в них не превра­щалась. Хотя бы потому, что за каждой фазой ее ужесто­чения неминуемо следовала фаза расслабления (что, впрочем, заметим в скобках, отнюдь не препятствовало повторению этих фаз снова и снова).