Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Нет слов, история знает немало «просвещенных деспо­тов», покровительствовавших придворным архитекторам, поэтам или астрономам. И те, работая в политически не­чувствительных областях, достигали выдающихся, порою бессмертных успехов. Только никому из них не было поз­волено, да, собственно, и в голову не приходило заняться, скажем, выработкой альтернативных моделей политичес­кой организации общества. Вот почему ни Спинозы, ни Лессинга не могло быть при деспотизме так же, как не могло быть при нем Герцена.

Между тем, как мы уже знаем, лишь присутствие поли­тической оппозиции делало возможным качественное из­менение общества, его саморазвитие.

Пункт десятый. Удивительно, что о главных отличиях абсолютистской государственности от деспотизма Юрий Крижанич знал уже за столетие до Монтескье и за три до Виттфогеля (он, впрочем, называл его «людодерством»). Совершенно ясна ему была связь этих отличий с ролью, которую играли в политической системе привилегии арис­тократии (или, на моем языке, социальные ограничения власти). Они были в его глазах «единственным способом обеспечить в королевстве правосудие». И следовательно, «единственным средством, которым подданные могут за­щититься от злодеяний королевских слуг»³³.

Более того, Крижанич был первым, кто сделал следую­щий шаг в развитии науки об абсолютизме. Он дифферен­цировал привилегии. В то время как их отсутствие, писал он, неизбежно ведет к «людодерству» (как в Турции), «не­умеренность привилегий» ведет к анархии (как в Польше). «Европейские короли поступают лучше, ибо наряду с дру­гими достоинствами смотрят и на родовитость» и в то же время не дают родовитым сесть себе на шею³⁴. Поэтому, с точки зрения Крижанича, лишь «умеренные привиле­гии» могут служить гарантией от нестабильности лидерст­ва и «глуподерзия» янычар, которые он считал главной характеристикой «людодерства».

ФИНАНСОВЫЙ ХАОС

Мне очень не хотелось бы, чтоб читатель заключил из всего этого, что пишу я что-то вроде апологии абсолютиз­ма. Ничего подобного. Абсолютизм был далеко не пода­рочек. Да, ему приходилось терпеть латентные ограниче­ния власти, но, как и любой авторитаризм, контроля об­щества над государством он не допускал. И потому чаще всего был жестоким, нередко, как мы видели, тираничес­ким режимом, стремившимся, насколько это было для не­го возможно, и наживаться за счет подданных, и попирать их гражданские права. Это не говоря уже, что бесконеч­ные династические войны, некомпетентная бюрократия и пережитки средневековья в организации хозяйства, как правило, оборачивались при этом режиме перманентным финансовым хаосом.

Абсолютные монархии всегда были в долгу, как в шел­ку, и доходы их никогда не сходились с расходами. В сущ­ности, именно финансовая безвыходность подтолкнула одного английского короля к созыву Долгого парламента и одного французского к созыву Генеральных Штатов, что стоило обоим головы. Конституционные учреждения Австрии тоже родились на свет по причине финансового краха, совпавшего с поражением в войне. Долг Австрии превышал ее годовой доход в три с половиной раза, а долг Франции в восемнадцать раз.

Деспотизм таких бед не ведал, в долгах не бывал. Деспо­ты, как мы знаем, не жили за счет кредита. Когда им не хва­тало денег, они грабили народ или повышали налоги — иногда настолько, что курочка, несущая для них золотые яйца, издыхала. Короче, если абсолютизм декларировал свою неограниченность, деспотизм ее практиковал. Но ес­ли первый лишь паразитировал на теле общества, то по­следний его парализовал, не давал ему встать на ноги.

КУЛЬТУРНЫЕ ОГРАНИЧЕНИЯ ВЛАСТИ

Но так это выглядит лишь в исторической ретроспекти­ве. Для современников Людовик XI нисколько не был гу­маннее шаха Аббаса и Генрих VIII был ничуть не менее же­сток, чем султан Баязет. Каждого диктатора влечет к дес­потизму, как магнитную стрелку к северу. Деспотизм — его идеал, его мечта, его венец. Другое дело, что для аб­солютистских монархов мечта эта была недостижима, и сколько б ни примеряли они деспотический венец, удер­жать его на голове им никогда не удавалось.

Это обстоятельство заставляет нас предположить, что кроме описанных выше латентных ограничений власти — экономических, социальных и идеологических — сущест­вовал еще где-то в глубине европейского сознания и чет­вертый, самый трудноуловимый пласт ограничений — на­зовем их культурными. Я не уверен, что сумею описать их столь же рельефно, как остальные. Тем более что нет у меня здесь возможности сослаться на знаменитых пред­шественников. Рассмотрим поэтому самый близкий и по­нятный читателю пример.

Допустим, в какой-нибудь стране власти усматривали в длине платья или бород подданных политическую про­блему — мятеж и государственную измену. Допустим, считали они своим долгом регулировать эти интимные по­дробности посредством административных указов и поли­цейских мер. Хотя, честно говоря, трудно себе предста­вить, чтобы даже такой очевидный тиран, как Людовик XIV, претендовал на монополию в определении длины шлейфов дам или бород их кавалеров.