Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Другое дело, что культур (в том числе политических), нравственных стереотипов и конфессий и их, говоря язы­ком Валлерстайна, concatenations действительно на зем­ле много. На самом деле их почти столько же, сколько на­родов. Но что, собственно, приобретаем мы, объявив все это множество культур (или некоторые из них) «цивилиза­циями»? Ведь даже Хантингтон признает, что «культура есть общая тема практически в каждом определении циви­лизации» и, более того, «цивилизация — это и есть в ши­роком смысле культура»⁴. Так что же дает нам такое чисто формальное переименование культуры в «цивилизацию», кроме еще одного модного постмодерного выверта, ров­но ничего не прибавляющего к нашему представлению об истории?

ПРОБЛЕМА «ЦИВИЛИЗАЦИОННОЙ КАТАСТРОФЫ»

Дело, однако, не только в том, что эта постмодерная игра в термины бесплодна. Гораздо важнее, что она отни­мает у истории смысл. В частности, возможность понять то, что называю я «цивилизационным сдвигом» или «ци- вилизационной катастрофой» (обвалом, катаклизмом). Как иначе назовете вы торжество самодержавной мен- тальности над европейской в середине XVI века? Или на­цистский обвал в «мир-имперское» варварство в середи­не века XX?

Верно, что после разгрома нацизма силами мирового сообщества и благодаря мощному процессу политической и, что еще важнее, культурной денацификации долговре­менные последствия гитлеровского цивилизационного ка­таклизма были предотвращены. Дегитлеризация, если можно так выразиться, Германии прошла успешно. Ниче­го подобного, однако, не случилось в Москве XVI века по­сле самодержавного обвала. Деиванизация, как мы еще увидим, была бледной, непоследовательной, двусмыслен­ной. Она не смогла ликвидировать последствия ужаса, по­сеянного в стране тотальным террором и внезапным унич­тожением латентных ограничений власти. Напротив, раз­решилась она лишь национальным хаосом и анархией, едва не приведшими к полному распаду страны. Что ж удивительного, если вылилась в результате «Иванова оп­ричнина» в эпохальную цивилизационную катастрофу? Ту самую, что положила начало национальной трагедии, за­тянувшейся на четыре столетия.

В первой части этой книги мы видели, как уверенно двигалась российская государственность в свое первое ев­ропейское столетие от латентных к юридическим ограниче­ниям власти, условно говоря, от Судебника 1497-го к Су­дебнику 1550-го, к, так сказать, русской «Хартии вольнос­тей»⁵. Перед нами был, казалось, своего рода классический пример движения истории по формуле Гегеля. И вдруг ис­тория остановилась — и потекла в обратном направлении. Устремилась в самодержавный исторический тупик, отри­цая не только юридические, но временами и латентные ог­раничения власти. И возникла перед нами не просто даже другая страна, но другая, говоря словами Хантингтона, «в широком смысле культура» — не на годы, на века. Как же и назвать это, если не цивилизационной катастрофой?

МОЩЬ АНАЛОГИИ

Я понимаю скептиков, сомневающихся в самой возмож­ности такого внезапного цивилизационного обвала. И со­знаю, что практически невозможно было бы их убедить, когда б не буквально идентичный обвал в России уже в XX веке.

Читатель помнит, конечно, слова Герцена, что Пушкин был ответом России на вызов Петра. Мало кто в этом со­мневается. Так же, как и в том, что реформы 1860-х, сыг­рали в русской истории роль, аналогичную Великой Ре­форме 1550-х. То есть, несмотря на грубейшие, непрости­тельные ошибки их архитекторов, пусть даже против их воли, поставили-таки Россию на европейские рельсы. И впрямь ведь двинулась снова история страны по форму­ле Гегеля. И Дума, созванная после революции пятого го­да, подтвердила европейский вектор этого движения не менее убедительно, чем Земский Собор 1549-го. А что по­том? Чем кончилось это второе европейское столетие Рос­сии? Разве не цивилизационным катаклизмом 1917-го? Разве не потекла внезапно история в обратном направле­нии — в такой же самодержавный тупик, отрицая не толь­ко юридические, но и латентные ограничения власти?

Короче, как мы уже говорили, там, где пасует логика, приходит на помощь история. И сама ее сложность, как это ни парадоксально, упрощает порою работу историка. Но вот где кончается аналогия.

Очень немногие среди просвещенных людей и тем бо­лее среди историков станут отрицать роль Ленина или Сталина в цивилизационном обвале XX века. Тут приговор жюри практически единодушен: виновны. Ничего подоб­ного, однако, не происходит почему-то по отношению к аналогичной роли Ивана Грозного в точно такой же ка­тастрофе века XVI. Больше того, тут, если мне позволено будет напомнить читателю слова Николая Михайловского, происходит нечто прямо противоположное.