Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Вот что писал он столетие назад: «Так-то рушатся одна за другою все надежды на прочно установившееся опре­деленное суждение об Иване Грозном... Принимая в сооб­ражение, что в стараниях выработать это определенное суждение участвовали лучшие силы русской науки, блис­тавшие талантами и эрудицией, можно, пожалуй, прийти к заключению, что сама задача устранить в данном случае разногласия есть нечто фантастическое. Если столько ум­ных, талантливых, добросовестных и ученых людей не мо­гут сговориться, то не значит ли это, что сговориться и не­возможно?»⁶

Конечно, писалось это задолго до исторического экспе­римента 1917-го, пролившего совершенно неожиданный свет на феномен российского цивилизационного обвала. Но ведь то, что Степан Борисович Веселовский назвал «историографическим кошмаром», произошло уже после катастрофы. И «задача устранить разногласия» оказалась в советские времена еще более, если это возможно, фан­тастической, чем во времена Михайловского. Почему? Ед­ва ли поймем мы до конца истоки нашей трагедии, не углу­бившись в эту самую загадочную из ее загадок.

ЛАБИРИНТ

Приступая к анализу эволюции идей, мы прежде всего ищем приемы классификации, своего рода магнитные си­ловые линии, по которым можно комфортабельно распо­ложить проповедников и хулителей тех или иных истори­ческих стратагем. Со времен Великой французской рево­люции удобнее всего было располагать их как «правых» и «левых». Или, скажем, как «консерваторов» и «либера­лов». Или хотя бы как «идеологов» и «ученых». Особая беспримерная трудность Иванианы состоит в том, что ни одна из этих проверенных схем в ней не работает.

Приходишь просто в отчаяние, когда такой бесспорно «левый» диссидент, как декабрист Рылеев, сражается в Иваниане плечом к плечу с таким зубром реакции, как историк Погодин. Или когда подают друг другу руки через десятилетия голубой воды либерал Кавелин и черносоте­нец, член «Союза русского народа» Иловайский. Или ког­да Бестужев-Рюмин и Белов, объявленные во всех совет­ских учебниках «представителями реакционной буржуаз­но-дворянской историографии», весело бегут в одной упряжке с авторами этих самых учебников Бахрушиным и Смирновым.

Соблазнительно было обойти эту головоломную труд­ность, просто объявив писания предшественников «нена­учными». В одних случаях это означало, что неудобные мнения продиктованы скорее эмоциями и предрассудка­ми, нежели анализом первоисточников. В других — как делали благочестивые марксисты — предшественники оказывались «заражены идеологией отживающих клас­сов» и уже поэтому неспособны приобщиться к лону ис­тинной науки. Одни порицали предшественников за «про­тивоестественность воззрений» или за «пренебрежение фактическим материалом». Другие — за то, что те смот­рели на вещи не с той стороны, с какой подобает смотреть истинным ученым.

Сёгодня трудно читать без улыбки, скажем, простран­ную рецензию К.Д. Кавелина на статью М.Н. Погодина «О характере Ивана Грозного», где автор высокомерно, чтоб не сказать издевательски, разносит своего предшест­венника за «предрассудки»: «Кто хоть сколько-нибудь зна­ком с ходом нашей исторической науки, тот знает, сколько теперь напечатано материалов, в то время [1825 г.] неизве­стных и недоступных. Предрассудков было несравненно больше... Вдобавок, тогда еще безгранично господствовал авторитет Карамзина, который при всех своих великих и вечно-незабвенных заслугах для русской истории внес в нее совершенно противоестественное воззрение»⁷.

Из этого следовало, разумеется, что чем меньше будет «предрассудков» и чем скорее «противоестественное воз­зрение» заменится «естественным» (т. е. его, Кавелина), тем ближе мы будем к истине. Аналогичной точки зрения придерживался современник и единомышленник Кавели­на С.М. Соловьев, объяснивший разногласия предшест­венников «незрелостью исторической науки, непривычкой обращать внимание на связь, преемство явлений. Иоанн IV не был понят, потому что был отделен от отца, деда и пра­деда своих»⁸.

Увы, несколько десятилетий спустя тот же Михайлов­ский заметил по этому поводу саркастически: «Соловьев исполнил эту задачу, привел деятельность Ивана в связь с деятельностью отца, деда, прадеда и провел связь даже дальше в глубь времен, но разногласие не прекрати­лось»⁹. А еще через полвека С.Б. Веселовский восклик­нул, как мы помним, в отчаянии: «Созревание историчес­кой науки подвигается так медленно, что может поколе­бать нашу веру в силу человеческого разума вообще, а не только в вопросе о царе Иване и его времени»¹⁰.