Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Вот вам еще один парадокс: в самый разгар феодаль­ной дифференциации полным ходом, оказывается, шла в русской деревне дефеодализация. Иначе говоря, зем­ля становилась частной крестьянской собственностью. «Окрестьянивались» даже мелкие и средние боярские се­мьи. В блестящем генеалогическом исследовании бояр­ского рода Амосовых Н.Е. Носов детально проследил их судьбу на протяжении четырех столетий. Складывалась она так. Приспосабливаясь к новым экономическим усло­виям, бояре Амосовы очень скоро превратились просто в богатых крестьян (впоследствии они оказались крупней­шими архангелогородскими купцами петровской эпохи). Короче, в России появились крестьяне-собственники не­сопоставимо более могущественные и богатые, нежели помещики. И принадлежали им как аллодиум, т. е. частная собственность, не только пашни, огороды, сенокосы, зве­риные уловы и скотные дворы. Еще важнее было то, что принадлежали им рыбные и пушные промыслы, ремеслен­ные мастерские и солеварни, порою, как в случае Строга­новых, с тысячами вольнонаемных рабочих.

Другое дело, что оба социальных процесса, одновре­менно, как видим, протекавших в русской деревне в доса- модержавное столетие — феодальная дифференциация и крестьянская дефеодализация, — оказались одинаково разрушительными для традиционной общины. Она распа­далась. В одном случае под давлением барщины, в дру­гом — денег. Ибо там, где есть «лутчие люди», обязатель­но должны быть и «худшие». Русские акты того времени пестрят упоминаниями о «бобылях», «детенышах», «каза­ках», «изорниках» — все эти названия относятся к обез­земеленной сельской бедноте, зарабатывавшей теперь свой хлеб как наемная рабочая сила.

И тем не менее разница между результатами обоих про­цессов, одинаково разрушительных для традиционной об­щины, была громадной. Великолепно описал ее тот же Но­сов. Да, говорит он, крестьянская дифференциация приво­дит к тому, что старая волость полностью утрачивает черты сельской общины как коллегиального «верховного» соб­ственника волостных земель и угодий и становится адми­нистративно-тяглой территориальной единицей. Но зато превращается она теперь в «черный волостной мир, объе­диняющий крестьян-аллодистов, защищающий их от феодалов-землевладельцев, а главное, представляющий их общие интересы перед лицом государства»⁵.

Прямо противоположные последствия имел распад об­щины в результате экспроприации ее земель помещиками. Они «подрывали устои волостного крестьянского мира, лишали волостных богатеев их основной опоры, а следо­вательно, закрывали пути для обуржуазивания крестьян­ства в целом, что и произошло в центральных районах Се­веро-Восточной Руси в XVI веке, во время и после оприч­нины Ивана Грозного, когда процесс поглощения черных волостных земель поместным землевладением достиг здесь своего апогея»⁶. Короче, единственной альтернати­вой обуржуазивай и ю деревни оказывалась, как и в совет­ские времена, барщина, несущая с собою крепостничест­во и в конечном счете рабство.

Читателю в России, еще не забывшему споры 1920-х о коллективизации русской деревни, нет нужды объяс­нять, с кем на самом деле спорили здесь историки-шести­десятники, писавшие о досамодержавном столетии. Ана­логия ведь и впрямь жуткая. Буквально на наших глазах повторилась история. Конкретная плоть событий отлича­лась, конечно. В XVI веке суть спора, которому предстоя­ло решить судьбу России, сводилась, как мы видели, к простому вопросу: кому достанется земля распадаю­щихся волостей — помещикам-барщинникам или «лутчим людям» русского крестьянства, объединенным в новую аллодиальную общину.

Но в перспективе спор этот нисколько не отличался от того, что расколол большевистскую партию в конце 1920-х. И в XVI, и в XX веке выбор был один и тот же — между социальным движением и социальным тупиком, между Новым временем и средневековьем, между превра­щением русского крестьянства в сильное и независимое сословие, как произошло это в северо-европейских стра­нах, соседствующих с Россией, и его порабощением. По­тому, надо полагать, и сказал мне известный немецкий по­литолог Рихард Лоуэнтал, прочитав в рукописи американ­ское издание этой книги, что Сталин — это Иван Грозный плюс немножко электрификации⁷.

ДВЕ КОАЛИЦИИ

Итак, я говорю, что именно исторический диспут между помещиками и крестьянской предбуржуазией, именно борьба за землю была ядром политической борьбы в России в доопричное столетие. И уже слышу возраже­ние: обе эти конкурирующие социальные силы были ед­ва заметны на московской политической авансцене, где яростно схватились вовсе не они, а совсем другие конку­ренты — боярство и церковь. И уж если эта глава, судя по названию, посвящена борьбе идейной, то для наших геро­ев — и для «лутчих людей» и для помещиков — вообще не назначено ролей в этой драме.