Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Еще во времена татарского набега на Москву при Васи­лии тяжелая швейцарская пехота, возродившая македон­скую фалангу, прогнала с европейских полей сражений закованную в железо рыцарскую конницу. Но и ей вскоре пришлось уступить место испанским и немецким ландс­кнехтам: ее сплошное глубокое построение оказалось слишком уязвимым для артиллерии и мушкетного огня. С этого момента прогресс военной техники, организации и тактики сводится к тому, что воюющая армия становит­ся сложной системой. Сражения теперь ведут уже не пол­ки, а роты и эскадроны, и требуется от них не только отва­га и стойкость, но и профессионализм.

Что могла противопоставить этому московская армия, структура которой, как и во времена Димитрия Донского, по-прежнему сводилась к разделению на полки стороже­вой и главный, правой и левой руки, да еще засадный? Она умела лишь атаковать всей массой и совершенно те­рялась, когда ее бешеный натиск не приводил к немедлен­ному успеху. Даже с татарами, как показал опыт Казан­ской войны, нельзя уже было так воевать, с европейскими армиями и подавно. Исход Ливонской войны, таким обра­зом, предрешен был задолго до ее начала.

И снова оказалось на перепутье Правительство компро­мисса.

Возьмем простой пример. 140 рублей, которые платил в казну до реформы тот же Двинский уезд, составляли «корм» одного наместника. На 1400 рублей, которые каз­на получала после устранения наместника, можно было содержать помещичью кавалерию всей Смоленской зем­ли. На эти же деньги, однако, можно было содержать и полк стрелецкой пехоты. Нужно было выбирать.

Выбрав помещичью кавалерию, правительство, по сути, пожертвовало военной реформой. Такова была его чет­вертая ошибка.

КОНТРАТАКА

А за ней последовала и пятая, логически из нее вытекав­шая. Уложение о военной службе 1556-го впервые в рус­ской истории сделало государственную службу обязатель­ной. Тем самым боярские наследственные вотчины факти­чески превращались в служебные. Едва ли кто-нибудь в пра­вительстве мог предвидеть, к каким последствиям приведет эта акция. Между тем именно с этого момента московская элита и оказалась, как мы помним, уникальной в Европе.

После такой серии ошибок начинаем мы вдруг догады­ваться, что все это были не просто отдельные промахи и неудачи и не одним недостатком политической воли бы­ли они вызваны. Источник ошибок таился по-видимому, в самой идеологии правительства компромисса. В чем состоят общенациональные интересы, реформаторы пони­мали прекрасно. Но едва вступали реформаторы в противо­речие с частными интересами могущественных фракций, представленных в армии, на Земском Соборе, при дворе и в самом правительстве, — они пасовали. И заканчива­лось дело, как правило, бесцветными компромиссами. Но с каждым таким компромиссом все труднее станови­лось правительству исполнять роль генератора реформы. Иерархия готова была драться не только за церковные земли, но и за свои тарханы, помещики жаждали вовсе не модернизации армии, а новых земель и денег — и прави­тельство уступало.

Надо полагать, оно никогда не забывало, в какой мо­мент пришло к власти и какой получило мандат. Ему долж­но было казаться, что лучше уступить, чем разрушить ту атмосферу «примирения» и стабилизации, на которую опирается его власть. То было роковое заблуждение.

Покуда не наступило успокоение, компромисс действи­тельно был императивом. Но время шло, и ход событий внятно подсказывал реформаторам, что политика стаби­лизации имеет свои границы. Ну можно ли было, право, представлять одновременно нестяжателей и иосифлян? Или крестьянскую предбуржуазию и помещиков? Сама жизнь на каждом шагу демонстрировала, что пора менять привычную модель политического поведения, выбирать между непримиримыми интересами. Правительство этих подсказок не расслышало. И тем самым открылось для контратаки.

Замечало ли оно, что компромиссы создают всего лишь иллюзию стабильности? Что позиции контрреформаторов крепнут и — главное — идеологическое их влияние рас­тет не по дням, а по часам? Этого мы не знаем. Но заме­тить это, бесспорно, можно было. Реформаторы, однако, были деловыми людьми, прагматиками, как сказали бы сейчас, менеджерами, идеи интересовали их мало. Будь это по-иному, разве отдали бы они нестяжателей на рас­терзание иерархии? Разве не забили бы тревогу?

Увы, как всегда в России, контрреформаторы оказа­лись более проницательны. И били они, конечно, в самое уязвимое место противника, по его идеологической глухо­те. Митрополит Макарий, глава иерархии, сумел стать на­персником, духовным наставником юного государя. Весь набор представлений, выработанный предшествующим поколением иосифлянских идеологов, пошел наконец-то в ход.