Россия. Уроки прошлого, вызовы настоящего

В начале февраля 1937 года «близкий друг» Берия вскрыл в Абхазии разветвленный «заговор», во главе которого стоял покойный Лакоба. Сталин, хорошо знавший Нестора, промолчал, и тогда «меч НКВД» принялся безжалостно рубить невинных. В ходе так называемого следствия было «установлено», что «обер-бандит Лакоба в сговоре с другими бывшими партийными руководителями республики создал контрреволюционную, диверсионно=вредительскую, шпионскую, террористическую, повстанческую организацию в Абхазии».

Повальные аресты покатились по Абхазии. В числе арестованных оказались жена Лакобы — Сария, его 14-летний сын Рауф и Давлет Чантович. Палачи — следователи Б. Кобулов и Г. Хазан пытками заставили юношу «сознаться» в том, что он «создал антисоветскую террористическую группировку в сухумской школе, занимался вместе с членами этой группировки клеветническими измышлениями и имел террористические намерения в отношении товарища Берии».

То, что испытал бедный Рауф и десятки других несчастных жертв репрессивной машины, перенес на себе Давлет Чантович. Мне и братьям Читанава понадобилось немалое мужество, чтобы выслушать его жуткую исповедь-историю. Пальцы Давлета Чантовича нервно теребили скатерть на столе, голос временами срывался.

— Этот конвейер пыток НКВД и те нечеловеческие муки, что пришлось перенести мне и тысячам невинных, невозможно ни забыть, ни вытравить из памяти. Даже сейчас в глубине каждой моей клеточки живут ужас и боль от «бутылочки», когда тебя заставляли часами сидеть на горлышке бутылки, задыхаться в «шкатулке» — шкафу, где сутками держали без сна и еды, «играть на рояле», когда твои пальцы крошили ящиком письменного стола и прочих «изобретениях» садистов — следователей. Самым тяжелым был не страх перед допросом и боль во время пыток, а изматывающее, вытягивающее из тебя все жилы, ожидание.

Да, да! Ожидание! — Давлет Чантович зябко повел плечами и продолжил:

— Заканчивался день, и ожидание становилось невыносимым. После вечерней баланды и отбоя, в тюрьме ненадолго наступала тишина. Думаете, кто-то мог уснуть? Не верьте! Брехня! Даже с самыми крепкими нервами не спали, а ждали, когда наступит этот, будь он трижды проклят, час дьявола!

За стенами тюрьмы они, еще не отмеченные печатью «враг народа», спали крепким сном, а в кабинетах следователей просыпался сам дьявол и готовился к кровавой пляске. Он и его подручные проверяли, как привинчены к полу табуретки, предусмотрительные были заразы, боялись, что найдется отчаянный смельчак и хватит ею по оловянной башке. Ржали, когда выгребали из шкафа пустые бутылки, выбирая подходящую для «наседки». Всего не перечесть, что рождалось в воспаленном сознании палачей.

Каждый из нас — «врагов народа» прошел свою дорогу в энкавэдэшный ад. Начиналась она глубокой ночью с топота ног конвоя и лязга засова. В тот миг вся тюрьма замирала, и когда хлопала дверь соседней камеры, предательская слабость разливалась по истерзанному телу. В ту ночь приходила очередь другого и гаденькое чувство облегчения, что пронесло, заглушало в тебе муки совести…

Давлет Чантович прервал рассказ, отвел глаза в сторону и глухо произнес:

— Не судите тех, кто прошел через мясорубку НКВД. Все мы люди, и все хотим жить. Вопрос всегда состоял в цене, а эти мерзавцы: Берия, Рухадзе, Гоглидзе и палачи экземпляром помельче знали на каких струнах человеческой слабости сыграть. В их дьявольском спектакле все роли были заранее расписаны, и не имело значения, виновен ты или нет, если «вписывался в схему очередного контрреволюционного заговора», то должен «признать свою вину». То, что они творили с нами в тюрьмах и лагерях, для них, как для дровосека рубка леса, охотника — травля зверя, стало обыденным делом. В нем были свои непревзойденные «мастера». Душегуб Малюта Скуратов им в подметки не годился.

Один такой попался и мне. После того, как в Тбилиси им не удалось «сломать» меня и «выбить» показания на Нестора, погнали этапом в Москву, На последнем допросе в Тбилиси Гоглидзе припугнул, что я пожалею, когда за меня возьмутся настоящие мастера. Так и сказал:

«У них даже покойники, если надо, поют!»

Грешным делом, подумал, на «понт берет» и страшнее того, что было, вряд ли будет. Ошибался, и еще как, тбилисские палачи перед живодерами с Лубянки просто шпана подзаборная.

В Москве со мной долго не церемонились, сразу взяли в оборот, камеры ведь не резиновые, а «конвейер», штамповавший дела на «врагов народа», не допускал простоев. На шестой или седьмой день, точно не помню, в тюрьме все дни одинаковы, привели меня в кабинет к следователю Хвату. Другого такого мучителя в живодерне НКВД не найти.