Россия в глобальном конфликте XVIII века. Семилетняя война (1756−1763) и российское общество

Внешне один гусарский полк должен был отличаться от другого расцветкой обмундирования; это правило, ставшее общепринятым во всех европейских армиях, кроме французской. Отсюда же практика (у несведущих) называть гусарские части по самому броскому цвету их униформы. Страницы документов и мемуаров пестрят «белыми», «синими», «черными», «желтыми» и еще Бог весть какими гусарами; в бумагах периода Семилетней войны нам встретилось интересное выражение: «гусарские разных платьев эскадроны»[865]. В российском гусарском корпусе у старых полков на рубеже 1730–1740‐х гг. сложился у каждого свой мундирный «калибр» (так они это величали); истоки его пока неизвестны. Одежда от подряда к подряду сохраняла основные цвета; менялась лишь декоративная отделка. Как уже сказано, государство настолько не вмешивалось в вопросы гусарского обмундирования, что чиновники Военной коллегии толком не знали, какой мундир носит в данный момент тот или иной полк, и обращались за справками к гусарским офицерам, прибывавшим в коллегию по служебным делам[866]. С новыми гусарскими формированиями, появившимися в 1750‐х гг., ситуация принципиально иная. Большинству из них цвета униформы были регламентированы указами Правительствующего сената и Военной коллегии (или как минимум прошли казенную апробацию). Для гусарского мундира свойственны яркость красок, контрастные сочетания темных и светлых колеров[867], а живописность покроя этого платья снискала ему общеевропейскую известность, впоследствии же сделала гусар буквально притчей во языцех (на здешней почве – от афоризмов Козьмы Пруткова до анекдотов).

В характере, образе поведения гусара культивировались лихость, бравада, отчаянность сорвиголовы. Вербовка гусар совершалась «публично, при трубах и прочих музыках и напитках, по их гусарскому обычаю» (как растолковывал российскому командованию в 1733 г. майор Сербского гусарского полка Живан Стоянов)[868]. С шумством и музыкой начиналась гусарская служба и так же стремилась продолжаться. Смаковавшиеся гусарскими поэтами попойки и кутежи отнюдь не выдумка, равно как и уверенность, что залихватское «качай-валяй» в боях все спишет и компенсирует любые изъяны. В ротах, по свидетельству Симеона Пишчевича, наличествовали капитанские и офицерские шинки, где гусар поощряли напиваться (а полковник держал лавку, где пропитые мундирные и амуничные вещи можно было втридорога возобновить). В документах военно-походной канцелярии генерал-майора графа Г. К. Г. Тотлебена, в Семилетнюю войну командовавшего легкими войсками, неоднократно упоминается «гусарский рынок» (по сути, толкучка), где наверняка тоже не было недостатка ни в «музыках», ни в «напитках»[869].

«Гусар ежели во фрунте пьян и валяется с лошади, – продолжает Пишчевич, – или растрепан и неопрятен, то также не взыскуется, и чем был гусар грубее в речах и всегда на пьяную руку отвечал, тем больше почитался храбрее». Вообще, зарисовки, оставленные Пишчевичем, наводят на мысль, что «природным» гусарам чертовски славно жилось в России, как их при этом ни оценивай: «Мне случилось при преходе полка на свои квартеры на марше видеть, что гусаре из фрунта скачут на лошадях на выпередки мимо полковника, а он их выхваляя, как храбры и проворны в езде, и нимало в том не запрещая; мне то чудно показалось, дерзнул было за то гусар штрафовать, но как сказано, что мне в том нет надобности возбранять, яко они на своих собственных лошадях ездят. А мало затем погодя, при проезде чрез деревню, вижу, что также из фрунта остаются гусаре при кабаке вино и пиво пить, то и в том сказано, чтоб у них не трогать, они де приедут. Офицеры тоже от фрунта и от мест своих отлучаются, ездят по сторонам с собаками, кричат и тровут зайцев, и то нет ничего»[870].