Россия в концлагере

Итакъ, Надежда Константиновна въ третій разъ начала вить свое гнѣздышко, на этотъ разъ въ лагерѣ, такъ сказать, совсѣмъ ужъ непосредственно подъ пятой ОГПУ. Впрочемъ, Надежда Константиновна довольно быстро устроилась. На фонѣ кувшинныхъ рылъ совѣтскаго актива она, къ тому же вольнонаемная, была, какъ работница, конечно — сокровищемъ. Не говоря уже о ея культурности и ея конторскихъ познаніяхъ, она, при ея двойной зависимости — за себя и за мужа, не могла не стараться изъ всѣхъ своихъ силъ.

Мужъ ея, Андрей Ивановичъ, былъ невысокимъ, худощавымъ человѣкомъ лѣтъ пятидесяти, со спокойными, умными глазами, въ которыхъ, казалось, на весь остатокъ его жизни осѣла какая-то жестокая, ѣдкая, незабываемая горечь. У него — стараго подпольщика-каторжанина и пр. — поводовъ для этой горечи было болѣе чѣмъ достаточно, но одинъ изъ нихъ дѣйствовалъ на мое воображеніе какъ-то особенно гнетуще: это была волосатая лапа товарища Видемана, съ собственническимъ чувствомъ положенная на съеживающееся плечо Н. К.

На Андрея Ивановича у меня были нѣкоторые виды. Остатокъ нашихъ лагерныхъ дней мы хотѣли провести гдѣ-нибудь не въ канцеляріи. Андрей Ивановичъ завѣдывалъ въ Подпорожьи лѣснымъ отдѣломъ, и я просилъ его устроить насъ обоихъ — меня и Юру — на какихъ-нибудь лѣсныхъ работахъ, чѣмъ-нибудь вродѣ таксаторовъ, десятниковъ и т.д. Андрей Ивановичъ далъ намъ кое-какую литературу, и мы мечтали о томъ времени, когда мы сможемъ шататься по лѣсу вмѣсто того, чтобы сидѣть за пишущей машинкой.

___

Какъ-то днемъ, на обѣденный перерывъ иду я въ свою избу. Слышу — сзади чей-то голосъ. Оглядываюсь. Надежда Константиновна, тщетно стараясь меня догнать, что-то кричитъ и машетъ мнѣ рукой. Останавливаюсь.

— Господи, да вы совсѣмъ глухи стали! Кричу, кричу, а вы хоть бы что. Давайте пойдемъ вмѣстѣ, вѣдь намъ по дорогѣ.

Пошли вмѣстѣ. Обсуждали текущія дѣла лагеря. Потомъ Надежда Константиновна какъ-то забезпокоилась.

— Посмотрите, это, кажется, мой Любикъ.

Это было возможно, но, во-первыхъ, ея Любика я въ жизни въ глаза на видалъ, а во вторыхъ, то, что могло быть Любикомъ, представляло собою черную фигурку на фонѣ бѣлаго снѣга, шагахъ въ ста отъ насъ. На такую дистанцію мои очки не работали. Фигурка стояла у края дороги и свирѣпо молотила чѣмъ-то по снѣжному сугробу. Мы подошли ближе и выяснили, что это, дѣйствительно, былъ Любикъ, возвращающійся изъ школы.

— Господи, да у него все лицо въ крови!.. Любикъ! Любикъ!

Фигурка обернулась и, узрѣвъ свою единственную мамашу, сразу пустилась въ ревъ — полагаю, что такъ, на всякій случай. Послѣ этого, Любикъ прекратилъ избіеніе своей книжной сумкой снѣжнаго сугроба и, размазывая по своей рожицѣ кровь и слезы, заковылялъ къ намъ. При ближайшемъ разсмотрѣніи Любикъ оказался мальчишкой лѣтъ восьми, одѣтымъ въ какую-то чистую и заплатанную рвань, со слѣдами недавней потасовки во всемъ своемъ обликѣ, въ томъ числѣ и на рожицѣ. Надежда Константиновна опустилась передъ нимъ на колѣни и стала вытирать съ его рожицы слезы, кровь и грязь. Любикъ использовалъ всѣ свои наличный возможности, чтобы поорать всласть. Конечно, былъ какой-то трагически злодѣй, именуемый не то Митькой, не то Петькой, конечно, этотъ врожденный преступникъ изуродовалъ Любика ни за что, ни про что, конечно, материнское сердце Надежды Константиновны преисполнилось горечи, обиды и возмущенія. Во мнѣ же расквашенная рожица Любика не вызывала рѣшительно никакого соболѣзнованія — точно такъ же, какъ во время оно расквашенная рожица Юрочки, особенно если она бывала расквашена по всѣмъ правиламъ неписанной конституціи великой мальчуганской націи. Вопросы же этой конституціи, я полагалъ, всецѣло входили въ мою мужскую компетенцію. И я спросилъ дѣловымъ тономъ:

— А ты ему, Любикъ, тоже вѣдь далъ?

— Я ему какъ далъ... а онъ мнѣ... и я его еще... у-у-у...

Вопросъ еще болѣе дѣловой:

— А ты ему какъ — правой рукой или лѣвой?

Тема была перенесена въ область чистой техники, и для эмоцій мѣста не оставалось. Любикъ отстранилъ материнскій платокъ, вытиравшій его оскорбленную физіономію, и въ его глазенкахъ, сквозь еще не высохшія слезы, мелькнуло любопытство.

— А какъ это — лѣвой?

Я показалъ. Любикъ съ весьма дѣловымъ видомъ, выкарабкался изъ материнскихъ объятій: разговоръ зашелъ о дѣлѣ, и тутъ ужъ было не до слезъ и не до сантиментовъ.

— Дядя, а ты меня научишь?

— Обязательно научу.