Россия в концлагере

Въ баракѣ — жара и духота. Обѣ стандартныхъ печурки раскалены почти до бѣла. По бараку мечутся, какъ угорѣлые, оперативники, вохровцы, лагерники и всякое начальство мѣстнаго масштаба. Безтолковый начальственно-командный крикъ, подзатыльники, гнетущій лагерный матъ. До жути оборванные люди, истощенныя землисто-зеленыя лица...

Въ одномъ концѣ барака — столъ для "комиссіи". "Комиссія" — это, собственно, я — и больше никого. Къ другому концу барака сгоняютъ всю толпу лагерниковъ — кого съ вещами, кого безъ вещей. Сгоняютъ съ ненужной грубостью, съ ударами, съ расшвыриваніемъ по бараку жалкаго борохла лагерниковъ... Да, это вамъ не Якименко, съ его патриціанскимъ профилемъ, съ его маникюромъ и съ его "будьте добры"... Или, можетъ быть, это — просто другое лицо Якименки?

Хаосъ и кабакъ. Распоряжается одновременно человѣкъ восемь — и каждый по своему. Поэтому никто не знаетъ, что отъ него требуется и о чемъ, въ сущности, идетъ рѣчь. Наконецъ, всѣ три сотни лагерниковъ согнаны въ одинъ конецъ барака и начинается "инвентаризація"...

Передо мной — списки заключенныхъ, съ отмѣтками о количествѣ отработанныхъ дней, и куча "арматурныхъ книжекъ". Это — маленькія книжки изъ желтой ноздреватой бумаги, куда записывается, обычно карандашомъ, все получаемое лагерникомъ "вещевое довольство".

Тетрадки порастрепаны, бумага разлѣзлась, записи — мѣстами стерты. Въ большинствѣ случаевъ ихъ и вовсе нельзя разобрать — а вѣдь дѣло идетъ о такихъ "матеріальныхъ цѣнностяхъ", за утрату которыхъ лагерникъ обязанъ оплатить ихъ стоимость въ десятикратномъ размѣрѣ. Конечно, заплатить этого онъ вообще не можетъ, но зато его лишаютъ и той жалкой трешницы "премвознагражденія", которая время отъ времени даетъ ему возможность побаловаться пайковой махоркой или сахаромъ...

Между записями этихъ книжекъ и наличіемъ на лагерникѣ записаннаго на него "вещдовольствія" нѣтъ никакого соотвѣтствія — хотя бы даже приблизительнаго. Вотъ стоитъ передо мной почти ничего не понимающій по русски и, видимо, помирающій отъ цынги дагестанскій горецъ. На немъ нѣтъ отмѣченнаго по книжкѣ бушлата. Пойдите, разберитесь — его ли подпись поставлена въ книжкѣ въ видѣ кособокаго крестика въ графѣ: "подпись заключеннаго"? Получилъ ли онъ этотъ бушлатъ въ реальности или сей послѣдній былъ пропитъ соотвѣтствующимъ каптеромъ въ компаніи соотвѣтствующаго начальства, съ помощью какого-нибудь бывалаго урки сплавленъ куда-нибудь на олонецкій базаръ и приписанъ ничего не подозрѣвающему горцу?

Сколько тоннъ совѣтской сивухи было опрокинуто въ бездонныя начальственныя глотки за счетъ никогда не выданныхъ бушлатовъ, сапогъ, шароваръ, приписанныхъ мертвецамъ, бѣглецамъ, этапникамъ на какой-нибудь БАМ, неграмотнымъ или полуграмотнымъ мужикамъ, не знающимъ русскаго языка нацменамъ. И вотъ, гдѣ-нибудь въ Читѣ, на Вишерѣ, на Ухтѣ будутъ забирать отъ этого Халилъ Оглы его послѣдніе гроши.

И попробуйте доказать, что инкриминируемые ему сапоги никогда и не болтались на его цынготныхъ ногахъ. Попробуйте доказать это здѣсь, на девятнадцатомъ кварталѣ. И платитъ Халилъ Оглы свои трешницы... Впрочемъ, съ даннаго Халила особенно много трешницъ взять уже не успѣютъ...

Самъ процессъ "инвентаризаціи" проходитъ такъ: изъ толпы лагерниковъ вызываютъ по списку одного. Онъ подходитъ къ мѣсту своего постояннаго жительства на нарахъ, забираетъ свой скарбъ и становится шагахъ въ пяти отъ стола. Къ мѣсту жительства на нарахъ ищейками бросаются двое оперативниковъ и устраиваютъ тамъ пронзительный обыскъ. Лазятъ надъ нарами и подъ нарами, вытаскиваютъ мятую бумагу и тряпье, затыкающее многочисленныя барачныя дыры изъ барака во дворъ, выколупываютъ глину, которою замазаны безчисленныя клопиныя гнѣзда.

Двое другихъ накидываются на лагерника, общупываютъ его, вывертываютъ наизнанку все его тряпье, вывернули бы наизнанку и его самого, если бы къ тому была хоть малѣйшая техническая возможность. Ничего этого не нужно — ни по инструкціи, ни по существу, но привычка — вторая натура...

Я на своемъ вѣку видалъ много грязи, голода, нищеты и всяческой рвани. Я видалъ одесскій и николаевскій голодъ, видалъ таборы раскулаченныхъ кулаковъ въ Средней Азіи, видалъ рабочія общежитія на торфозаготовкахъ — но такого еще не видывалъ никогда.

Въ баракѣ было такъ жарко именно потому, что половина людей были почти голы. Между оперативниками и "инвентаризируемыми" возникали, напримѣръ, такіе споры: считать ли двѣ рубахи за двѣ или только за одну въ томъ случаѣ, если онѣ были приспособлены такъ, что цѣлыя мѣста верхней прикрывали дыры нижней, а цѣлыя мѣста нижней болѣе или менѣе маскировали дыры верхней. Каждая изъ нихъ, взятая въ отдѣльности, конечно, уже не была рубахой — даже по масштабамъ совѣтскаго концлагеря, но двѣ онѣ, вмѣстѣ взятыя, давали человѣку возможность не ходить совсѣмъ ужъ въ голомъ видѣ. Или: на лагерникѣ явственно двѣ пары штановъ — но у одной нѣтъ лѣвой штанины, а у второй отсутствуетъ весь задъ. Обѣ пары, впрочемъ, одинаково усыпаны вшами...