Россия в концлагере

— Вы, можетъ быть, пройдете — и предоставите мнѣ здѣсь проходить сызнова всѣ ступени отупѣнія и умиранія. Вы вытащили меня только для того, объективно, только для того, чтобы я опять началъ умирать сызнова, чтобы я опять прошелъ всю эту агонію... Вѣдь вы понимаете, что у меня только два пути — въ Свирь, въ прорубь, или — снова на девятнадцатый кварталъ... раньше или позже — на девятнадцатый кварталъ: онъ меня ждетъ, онъ меня не перестанетъ ждать — и онъ правъ, другого пути у меня нѣтъ — даже для пути въ прорубь нужны силы... И, значитъ — опять по всѣмъ ступенькамъ внизъ. Но, Иванъ Лукьяновичъ, пока я снова дойду до того отупѣнія, вѣдь я что-то буду чувствовать. Вѣдь все-таки — агонизировать — это не такъ легко. Ну, прощайте, Иванъ Лукьяновичъ, я побѣгу... Спасибо вамъ, спасибо, спасибо...

Я сидѣлъ, оглушенный. Авдѣевъ ткнулъ было мнѣ свою руку, но потомъ какъ-то отдернулъ ее и пошелъ къ дверямъ.

— Да погодите, Афанасій Степановичъ, — очнулся Борисъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, не провожайте... Я самъ найду дорогу... Здѣсь до барака близко... Я вѣдь до Кеми дошелъ. Тоже была ночь... Но меня велъ дьяволъ.

Авдѣевъ выскочилъ въ сѣни. За нимъ вышелъ братъ. Донеслись ихъ заглушенные голоса. Вьюга рѣзко хлопнула дверью, и стекла въ окнахъ задребезжали. Мнѣ показалось, что подъ окнами снова ходитъ этотъ самый авдѣевскій дьяволъ и выстукиваетъ желѣзными пальцами какой-то третій звонокъ.

Мы съ Юрой сидѣли и молчали. Черезъ немного минутъ вернулся братъ. Онъ постоялъ посрединѣ комнаты, засунувъ руки въ карманы, потомъ подошелъ и уставился въ занесенное снѣгомъ окно, сквозь которое ничего не было видно въ черную вьюжную ночь, поглотившую Авдѣева.

— Послушай, Ватикъ, — спросилъ онъ, — у тебя деньги есть?

— Есть, а что?..

— Сейчасъ хорошо бы водки. Литра по два на брата. Сейчасъ для этой водки я не пожалѣлъ бы загнать свои послѣднія... кольсоны...

ПОДЪ КРЫЛЬЯМИ АВДѢЕВСКАГО ДЬЯВОЛА

Борисъ собралъ деньги и исчезъ въ ночь, къ какой-то бабѣ, мужа которой онъ лѣчилъ отъ пулевой раны, полученной при какихъ-то таинственныхъ обстоятельствахъ. Лѣчилъ, конечно, нелегально. Сельскаго врача здѣсь не было, а лагерный, за "связь съ мѣстнымъ населеніемъ", рисковалъ получить три года прибавки къ своему сроку отсидки. Впрочемъ, при данныхъ условіяхъ — прибавка срока Бориса ни въ какой степени не смущала.

Борисъ пошелъ и пропалъ. Мы съ Юрой сидѣли молча, тупо глядя на прыгающее пламя печки. Говорить не хотѣлось. За окномъ метались снѣжныя привидѣнія вьюги, гдѣ-то среди нихъ еще, можетъ быть, брелъ къ своему бараку человѣкъ со сгнившими пальцами, съ логикой сумасшедшаго и съ проницательностью одержимаго... Но брелъ ли онъ къ баракамъ или къ проруби? Ему, въ самомъ дѣлѣ, проще было брести къ проруби. И ему было бы спокойнѣе, и, что грѣха таить, было бы спокойнѣе и мнѣ. Его сумасшедшее пророчество насчетъ нашего бѣгства, сказанное гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, могло бы имѣть для насъ катастрофическія послѣдствія. Мнѣ все казалось, что "на ворѣ и шапка горитъ", что всякій мало-мальски толковый чекистъ долженъ по однимъ физіономіямъ нашимъ установить наши преступныя наклонности къ побѣгу. Такъ я думалъ до самаго конца: чекистскую проницательность я нѣсколько преувеличилъ. Но этотъ страхъ разоблаченія и гибели — оставался всегда. Пророчество Авдѣева рѣзко подчеркнуло его. Если такую штуку смогъ сообразить Авдѣевъ, то почему ее не можетъ сообразить, скажемъ, Якименко?.. Не этимъ ли объясняется Якименская корректность и прочее? Дать намъ возможность подготовиться, выйти и потомъ насмѣшливо сказать: "ну, что-жъ, поиграли — и довольно, пожалуйте къ стѣнкѣ". Ощущеніе почти мистической безпомощности, никоего невидимаго, но весьма недреманнаго ока, которое, насмѣшливо прищурившись, не спускаетъ съ насъ своего взгляда, — было такъ реально, что я повернулся и оглядѣлъ темные углы нашей избы. Но изба была пуста... Да, нервы все-таки сдаютъ...

Борисъ вернулся и принесъ двѣ бутылки водки. Юра всталъ, зябко кутаясь въ бушлатъ, налилъ въ котелокъ воды и поставилъ въ печку... Разстелили на полу у печки газетный листъ. Борисъ выложилъ изъ кармана нѣсколько соленыхъ окуньковъ, полученныхъ имъ на предметъ санитарнаго изслѣдованія, изъ посылки мы достали кусокъ сала, который, собственно, былъ уже забронированъ для побѣга и трогать который не слѣдовало бы...

Юра снова усѣлся у печки, не обращая вниманія даже и на сало, — водка его вообще не интересовала. Его глаза подъ темной оправой очковъ казались провалившимися куда-то въ самую глубину черепа.

— Боба, — спросилъ онъ, не отрывая взгляда отъ печки, — не могъ бы ты устроить его въ лазаретъ надолго?

— Сегодня мы не приняли семнадцать человѣкъ съ совсѣмъ отмороженными ногами, — сказалъ, помолчавъ, Борисъ. — И еще — пять саморубовъ... Ну, тѣхъ вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.

— Какъ, и перевязывать нельзя?

— Нельзя. Что-бъ не повадно было...

Мы помолчали. Борисъ налилъ двѣ кружки и изъ вѣжливости предложилъ Юрѣ. Юра брезгливо поморщился.