Россия в концлагере

Борисъ положилъ ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу.

— Ну, успокойтесь, голубчикъ, успокойтесь... Вѣдь всѣ мы въ такомъ положеніи. Вся Россія — въ такомъ положеніи. На міру, какъ говорится, и смерть красна...

— Нѣтъ, не всѣ, Борисъ Лукьяновичъ, нѣтъ, не всѣ... — голосъ Авдѣева дрожалъ, но въ немъ чувствовались какія-то твердый нотки — нотки убѣжденія и, пожалуй, чего-то близкаго къ враждебности. — Нѣтъ, не всѣ. Вотъ вы трое, Борисъ Лукьяновичъ, не пропадете... Одно дѣло въ лагерѣ мужчинѣ, и совсѣмъ другое — женщинѣ. Я вотъ вижу, что у васъ есть кулаки... Мы, Борисъ Лукьяновичъ, вернулись въ пятнадцатый вѣкъ. Здѣсь, въ лагерѣ, мы вернулись въ доисторическія времена... Здѣсь можно выжить, только будучи звѣремъ... Сильнымъ звѣремъ.

— Я не думаю, Афанасій Степановичъ, чтобы я, напримѣръ, былъ звѣремъ, — сказалъ я.

— Я не знаю, Иванъ Лукьяновичъ, я не знаю... У васъ есть кулаки... Я замѣтилъ — васъ и оперативники боялись. Я — интеллигентъ. Мозговой работникъ. Я не развивалъ своихъ кулаковъ. Я думалъ, что я живу въ двадцатомъ вѣкѣ... Я не думалъ, что можно вернуться въ палеолитическую эпоху. А — вотъ, я вернулся. И я долженъ погибнуть, потому что я къ этой эпохѣ не приспособленъ... И вы, Иванъ Лукьяновичъ, совершенно напрасно вытянули меня изъ девятнадцатаго квартала.

Я удивился и хотѣлъ спросить — почему именно напрасно, но Авдѣевъ торопливо прервалъ меня:

— Вы, ради Бога, не подумайте, что я что-нибудь такое. Я, конечно, вамъ очень, очень благодаренъ... Я понимаю, что у васъ были самыя возвышенныя намѣренія.

Слово "возвышенныя" прозвучало какъ-то странно. Не то какой-то не ко времени "возвышенный стиль", не то какая-то очень горькая иронія.

— Самыя обыкновенныя намѣренія, Афанасій Степановичъ.

— Да, да, я понимаю, — снова заторопился Авдѣевъ. — Ну, конечно, простое чувство человѣчности. Ну, конечно, нѣкоторая, такъ сказать, солидарность культурныхъ людей, — и опять въ голосѣ Авдѣева прозвучали нотки какой-то горькой ироніи — отдаленныя, но горькія нотки. — Но вы поймите: съ вашей стороны — это только жестокость. Совершенно ненужная жестокость...

Я, признаться, нѣсколько растерялся. И Авдѣевъ посмотрѣлъ на меня съ видомъ человѣка, который надо мной, надъ моими "кулаками", одержалъ какую-то противоестественную побѣду.

— Вы, пожалуйста, не обижайтесь. Не считайте, что я просто неблагодарная сволочь или сумасшедшій старикъ. Хотя я, конечно, сумасшедшій старикъ... Хотя я и вовсе не старикъ, — сталъ путаться Авдѣевъ, — вы вѣдь сами знаете — я моложе васъ... Но, пожалуйста, поймите: ну, что я теперь? Ну, куда я гожусь? Я вѣдь совсѣмъ развалина. Вы вотъ видите, что пальцы у меня поотваливались.

Онъ протянулъ свою руку — и пальцевъ на ней дѣйствительно почти не было, но раньше я этого какъ-то не замѣтилъ. Отъ Авдѣева все время шелъ какой-то легкій трупный запахъ — я думалъ, что это запахъ его гніющихъ отмороженныхъ щекъ, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.

— Вотъ, пальцы, вы видите. Но я вѣдь насквозь сгнилъ. У меня сердце — вотъ, какъ эта рука. Теперь — смотрите. Я потерялъ брата, потерялъ жену, потерялъ дочь, единственную дочь. Больше въ этомъ мірѣ у меня никого не осталось. Шпіонажъ? Какая дьявольская чепуха! Братъ былъ микробіологомъ и никуда изъ лабораторіи не вылазилъ. А въ Польшѣ остались родные. Вы знаете — всѣ эти границы черезъ уѣзды и села... Ну, переписка, прислали какой-то микроскопъ. Вотъ и пришили дѣло. Шпіонажъ? Это я-то съ моей Оленькой крѣпости снимали, что-ли? Вы понимаете, Иванъ Лукьяновичъ, что теперь-то мнѣ — ужъ совсѣмъ нечего было бы скрывать. Теперь — я былъ бы счастливъ, если бы этотъ шпіонажъ дѣйствительно былъ. Тогда было бы оправданіе не только имъ, было бы и мнѣ. Мы не даромъ отдали бы свои жизни. И, подыхая, я бы зналъ, что я хоть что-нибудь сдѣлалъ противъ этой власти діавола.

Онъ сказалъ не "дьявола", а именно "діавола", какъ-то подчеркнуто и малость по церковному...

— Я, знаете, не былъ религіознымъ... Ну, какъ вся русская интеллигенція. Ну, конечно, развѣ могъ я вѣрить въ такую чушь, какъ діаволъ?.. Да, а вотъ теперь я вѣрю. Я вѣрю потому, что я его видѣлъ, потому, что я его вижу... Я его вижу на каждомъ лагпунктѣ... И онъ — есть, Иванъ Лукьяновичъ, онъ есть... Это — не поповскія выдумки. Это реальность... Это научная реальность...

Мнѣ стало какъ-то жутко, несмотря на мои "кулаки". Юра какъ-то даже поблѣднѣлъ... Въ этомъ полуживомъ и полусгнившемъ математикѣ, видѣвшемъ дьявола на каждомъ лагпунктѣ и проповѣдующемъ намъ реальность его бытія, было что-то апокалиптическое, что-то, отъ чего по спинѣ пробѣгали мурашки... Я представилъ себѣ всѣ эти сотни "девятнадцатыхъ кварталовъ", раскинутыхъ по двумъ тысячамъ верстъ непроглядной карельской тайги, придавленной полярными ночами, всѣ эти тысячи бараковъ, гдѣ на кучахъ гнилого тряпья ползаютъ полусгнившіе, обсыпанные вошью люди, и мнѣ показалось, что это не вьюга бьется въ оконца избы, а ходитъ кругомъ и торжествующе гогочетъ дьяволъ — тотъ самый, котораго на каждомъ лагпунктѣ видѣлъ Авдѣевъ. Дьяволъ почему-то имѣлъ обликъ Якименки...