Россия в концлагере

— Знаете что, Иванъ Лукьяновичъ, чтобы доказать вамъ, что безъ грѣха — давайте чай пить съ сахаромъ. Мишка сейчасъ чайникъ поставитъ. Такъ вы увидите, что я передъ вами не хочу скрывать даже лагернаго сахара. Такъ зачѣмъ бы я сталъ скрывать не лагерную мануфактуру, за которую я все равно уже пять лѣтъ отсидѣлъ. Что, не видалъ я этой мануфактуры? Я же изъ Америки привезъ костюмовъ — на цѣлую Сухаревку хватило бы. Теперь я живу безъ американскихъ костюмовъ и безъ американскихъ правилъ. Какъ это говоритъ русская пословица: въ чужой монастырь со своей женой не суйся? Такъ? Кстати, о женѣ: мало того, что я, дуракъ, сюда пріѣхалъ, такъ я, идіотъ, пріѣхалъ сюда съ женой.

— А теперь ваша жена гдѣ?

Марковичъ посмотрѣлъ въ потолокъ.

— Вы знаете, И. Л., зачѣмъ спрашивать о женѣ человѣка, который уже шестой годъ сидитъ въ концлагерѣ? Вотъ я черезъ пять лѣтъ о вашей женѣ спрошу...

МИШКИНА КАРЬЕРА

Миша принесъ чайникъ, наполненный снѣгомъ, и поставилъ его на печку.

— Вотъ вы этого парня спросите, что онъ о нашемъ поэтѣ думаетъ, — сказалъ Марковичъ по англійски.

Приладивъ чайникъ на печку, Миша сталъ запихивать въ нее бревно, спертое давеча изъ разоренной карельской избушки.

— Ну, какъ вы, Миша, съ Трошинымъ уживаетесь? — спросилъ я.

Миша поднялъ на меня свое вихрастое, чахоточное лицо.

— А что мнѣ съ нимъ уживаться? Бревно и бревно. Вотъ только въ третью часть бѣгаетъ.

Миша былъ парнемъ великаго спокойствія. Послѣ того, что онъ видалъ въ лагерѣ, — мало осталось въ мірѣ вещей, которыя могли бы его удивить.

— Вотъ тоже, — прибавилъ онъ, помолчавши, — приходитъ давеча сюда, никого не было, только я. Ты, говоритъ, Миша, посмотри, что съ тебя совѣтская власть сдѣлала. Былъ ты, говоритъ, Миша, безпризорникомъ, былъ ты, говоритъ, преступнымъ элементомъ, а вотъ тебя совѣтская власть въ люди вывела, наборщикомъ сдѣлала.

Миша замолчалъ, продолжая ковыряться въ печкѣ.

— Ну, такъ что?

— Что? Сукинъ онъ сынъ — вотъ что.

— Почему же сукинъ сынъ?

Миша снова помолчалъ...

— А безпризорникомъ-то меня кто сдѣлалъ? Папа и мама? А отъ кого у меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь, черезъ полгода выпускаютъ, а мнѣ всего годъ жить осталось. Что-жъ онъ, сукинъ сынъ, меня агитируетъ? Что онъ съ меня дурака разыгрываетъ?

Миша былъ парнемъ лѣтъ двадцати, тощимъ, блѣднымъ, вихрастымъ. Отецъ его былъ мастеромъ на Николаевскомъ судостроительномъ заводѣ. Былъ свой домикъ, огородикъ, мать, сестры. Мать померла, отецъ повѣсился, сестры смылись неизвѣстно куда. Самъ Миша пошелъ "по всѣмъ дорогамъ", попалъ въ лагерь, а въ лагерѣ попалъ на лѣсозаготовки.

— Какъ поставили меня на норму, тутъ, вижу я: здоровые мужики, привычные, и то не вытягиваютъ. А куда же мнѣ? На меня дунь — свалюсь. Бился я бился, да такъ и попалъ за филонство въ изоляторъ, на 200 граммъ хлѣба въ день и ничего больше. Ну, тамъ бы я и загибъ, да, спасибо, одинъ старый соловчанинъ подвернулся — такъ онъ меня научилъ, чтобы воды не пить. Потому — отъ голода опухлость по всему тѣлу идетъ. Отъ голода пить хочется, а отъ воды опухлость еще больше. Вотъ, какъ она до сердца дойдетъ, тутъ, значитъ, и крышка. Ну, я пилъ совсѣмъ по малу — такъ, по полстакана въ день. Однако, нога въ штанину уже не влѣзала. Посидѣлъ я такъ мѣсяцъ-другой; ну, вижу, пропадать приходится: никуда не дѣнешься. Да, спасибо, начальникъ добрый попался. Вызываетъ меня: ты, говоритъ, филонъ, ты, говоритъ, работать не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы, гражданинъ начальникъ, только на мои руки посмотрите: куда же мнѣ съ такими руками семь съ половиною кубовъ напилить и нарубить. Мнѣ, говорю, все одно погибать — чи такъ, чи такъ... Ну, пожалѣлъ, перевелъ въ слабосилку.

Изъ слабосилки Мишу вытянулъ Марковичъ, обучилъ его наборному ремеслу, и съ тѣхъ поръ Миша пребываетъ при немъ неотлучно

Но легкихъ у Миши практически уже почти нѣтъ. Борисъ его общупывалъ и обстукивалъ, снабжалъ его рыбьимъ жиромъ. Миша улыбался своей тихой улыбкой и говорилъ:

— Спасибо, Б. Л., вы ужъ кому-нибудь другому лучше дайте. Мнѣ это все одно, что мертвому кадило...

Потомъ, какъ-то я подсмотрѣлъ такую сценку:

Сидитъ Миша на крылечкѣ своей "типографіи" въ своемъ рваномъ бушлатикѣ, весь зеленый отъ холода. Между его колѣнями стоитъ мѣстная деревенская "вольная" дѣвчушка, лѣтъ, этакъ, десяти, рваная, голодная и босая. Миша осторожненько наливаетъ драгоцѣнный рыбій жиръ на ломтики хлѣба и кормитъ этими бутербродами дѣвчушку. Дѣвчушка глотаетъ жадно, почти не пережевывая и въ промежуткахъ между глотками скулитъ:

— Дяденька, а ты мнѣ съ собой хлѣбца дай.

— Не дамъ. Я знаю, ты маткѣ все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что мнѣ, все равно помирать. А ты вотъ кормиться будешь — большая вырастешь. На, ѣшь...

Борисъ говорилъ Мишѣ всякія хорошія вещи о пользѣ глубокаго дыханія, о солнечномъ свѣтѣ, о силахъ молодого организма — лѣченіе, такъ сказать, симпатическое, внушеніемъ. Миша благодарно улыбался, но какъ-то наединѣ, застѣнчиво и запинаясь, сказалъ мнѣ: