Россия в поворотный момент истории

Весной 1917 г. и во внутренних, и во внешних делах России сложилась столь критическая ситуация, что в интересах самого существования страны было жизненно необходимо выполнить эту программу как можно скорее. Но ее предстояло проводить в стране, которая в политическом и социальном плане чрезвычайно отличалась от той России, в которой новое правительство было задумано и создано. Это правительство, как указывал Милюков в самый первый день революции, было призвано выполнять программу Прогрессивного блока. Однако Прогрессивный блок более не существовал. После падения монархии социальная структура страны изменилась неузнаваемо. Подавляющее большинство населения, в прошлом совершенно отстраненное от руководства страной, неожиданно оказалось в авангарде политической жизни. В то же время средние классы, ранее игравшие положительную и активную роль в экономической и политической жизни страны, отступили на задний план, а землевладельческая аристократия, тесно связанная со старым режимом, совершенно сошла со сцены. В этих условиях Россией могли управлять только такие люди, которые осознавали тот факт, что они призваны руководить не Россией вчерашнего дня, а новой Россией, стремившейся к осуществлению вековечных чаяний русского народа – к демократическому правительству, основанному на законе и социальной справедливости. Такое понимание основной цели революции разделяли практически все без исключения члены нового правительства – эти представители «верхов среднего класса», которые, согласно твердому убеждению левых социалистических доктринеров, были обязаны править от имени «буржуазии». Фактически, по мнению левого крыла, 27 февраля 1917 г. стало лишь началом «жирондистского» этапа революции. Какой бы абсурдной ни была эта идея, она имела самые тяжелые – в сущности, фатальные – последствия для будущего.

Воспоминания о первых неделях работы во Временном правительстве относятся к числу самых счастливых моментов моей политической карьеры. Наше правительство состояло из 11 человек, 10 из которых принадлежало к либеральным и умеренно консервативным партиям. Я был единственным социалистом в его составе, и левая печать вскоре начала иронически называть меня «заложником демократии». Наш председатель, князь Львов, был потомком Рюрика, происходя из древнего рода, который правил Россией 700 лет. Однако в течение всей жизни он старался улучшить участь крестьян и уже давно был активным участником борьбы против стремительно деградировавшей абсолютной монархии. Работая в земствах, Львов настойчиво отстаивал право крестьян быть представленными в политической жизни страны. Он стал одним из основателей либерального движения в земствах, которое с начала столетия шло в авангарде борьбы за конституцию, достигшей кульминации с изданием Манифеста 17 октября 1905 г. По натуре он был застенчивым, тихим человеком, который мало говорил и умел слушать. Он обладал выдающимся талантом организатора, а его высокий моральный авторитет проявился в создании Всероссийского союза земств. Львов никогда не участвовал в партийной работе и после недолгого сотрудничества с партией народной свободы в Первой Думе ни разу не входил ни в какие партии, политические либо подпольные организации. В этом глубоко религиозном человеке было что-то от славянофила или толстовца. Он предпочитал убеждать, а не приказывать и на заседаниях кабинета всегда старался привести нас к всеобщему согласию. Его часто обвиняли в безвольности. Такое обвинение было совершенно необоснованным, в чем я убедился, впервые познакомившись с ним в декабре 1916 г. Как выразился Гучков, Львов «слепо» верил в неизбежный триумф демократии, в способность российского народа играть созидательную роль в делах государства; и на публике, и в частных разговорах он неизменно повторял: «Не теряйте отваги, сохраняйте веру в свободу России!»

Я до сих пор с трудом понимаю, каким образом с самого первого заседания правительства мы достигали немедленного и полного согласия о том, что предстоит сделать. Все мы обладали чувством долга, которое ставили превыше лояльности к какой-либо партии. Правда, это чувство оказалось недолговечным, и в последующей истории Временного правительства уже не наблюдалось такой веры, солидарности и взаимного доверия; но тем не менее в первый месяц революции все мы, правильно или неправильно, руководствовались единственным соображением – высшими интересами народа.

Многие из людей, ставших моими личными друзьями с первых дней существования Временного правительства, впоследствии говорили мне, что я выдаю желаемое за действительное и что никогда у нас не было того единства, как мне казалось. Но как бы то ни было, первые недели революционных преобразований в России запечатлелись в моей памяти как ощущение чуда, происходившего у меня на глазах. И я думаю, что даже самые рационально мыслящие из нас должны были испытывать такое же чувство.