Россия в поворотный момент истории

Однако из рассказа Путилова явственно следует главная цель этой встречи. Генерал сказал им, что посылает в Петроград корпус, чтобы разгромить большевиков, но что одного разгрома мало. Их следует также арестовать. А чтобы избежать уличных боев и не дать большевикам скрыться из своего штаба в Смольном институте, необходимо организовать поддержку генералу Крымову внутри города[136]. Кроме того, Корнилов просил денег на жилье и пропитание своих людей, на что получил ответ, что средства уже собраны и могут быть переданы ему в любое время. На это он сказал, что в данном вопросе следует избегать прямых контактов, и добавил: «Я сообщаю вам фамилии четырех полковников Генерального штаба: Сидорин, Дюсиметьер, Пронин и… [Путилов скрыл фамилию четвертого – полковника Новосильцева]. Если с Вами войдет в контакт кто-либо из них, знайте, что они действуют от моего имени».

Владимир Дмитриевич Набоков, видный деятель ЦК партии кадетов, так описывает события, предшествовавшие 27 августа:

«Это было в двадцатых числах августа (1917 г.), во вторник на той неделе, в конце которой Корнилов подступил к Петербургу. Утром ко мне позвонил Львов и сказал мне, что у него есть важное и срочное дело, по которому он пытался переговорить с Милюковым, как председателем Центрального комитета, и с Винавером, как товарищем председателя, но ни того, ни другого ему не удалось добиться (кажется, они были в отъезде), и потому он обращается ко мне и просит назначить время, когда бы он мог со мной повидаться. Я несколько запоздал с возвращением домой и, когда пришел, застал Львова у себя в кабинете. У него был таинственный вид, очень значительный. Не говоря ни слова, он протянул мне бумажку, на которой было написано приблизительно следующее (списать текст я не мог, но помню очень отчетливо): «Тот генерал, который был Вашим визави за столом, просит Вас предупредить министров кадетов, чтобы они такого-то августа (указана была дата, в которую произошло выступление Корнилова, пять дней спустя; кажется, 28-го августа)… подали в отставку, в целях создания правительству новых затруднений и в интересах собственной безопасности». Это было несколько строк посередине страницы, без подписи.

Не понимая ничего, я спросил Львова, что значит эта энигма и что требуется, собственно говоря, от меня? «Только довести об этом до сведения министров кадетов». – «Но, – сказал я, – едва ли такие анонимные указания и предупреждения будут иметь какое бы то ни было значение в их глазах». – «Не расспрашивайте меня, я не имею права ничего добавить». – «Но тогда, повторяю, я не вижу, какое практическое употребление я могу сделать из Вашего сообщения». После некоторых загадочных фраз и недомолвок, Львов наконец заявил, что будет говорить откровенно, но берет с меня слово, что сказанное останется между нами, «иначе меня самого могут арестовать». Я ответил, что хочу оставить за собой право передать то, что узнаю от Львова, Милюкову и Кокошкину, на что он тотчас же согласился.

Затем он мне сказал следующее: «От Вас я еду к Керенскому и везу ему ультиматум [курсив мой. – А. К.]: готовится переворот, выработана программа для новой власти с диктаторскими полномочиями. Керенскому будет предложено принять эту программу. Если он откажется, то с ним произойдет окончательный разрыв, и тогда мне, как человеку, близкому к Керенскому и расположенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни». На дальнейшие мои вопросы, имевшие целью более определенно выяснить, в чем же дело, Львов упорно отмалчивался, заявляя, что он и так уже слишком много сказал. Насколько я помню, имя Корнилова не было произнесено, но, несомненно, сказано, что ультиматум исходит из Ставки. На этом разговор закончился, и Львов поехал к Керенскому. Насколько можно судить из тех сведений, которые впоследствии были опубликованы, Львов в этом первом разговоре с Керенским совсем не выполнил того плана, о котором он мне сообщал… О разговоре своем я в тот же вечер сообщил Кокошкину, а также и другим нашим [т. е. от партии кадетов] министрам (Ольденбургу и Карташову), с которыми виделся почти ежедневно… Помню, что я просил их обратить внимание на поведение Керенского в вечернем заседании. Впоследствии они мне сообщили, что Керенский держался как всегда, никакой разницы».

Если бы Владимир Набоков исполнил свой долг, немедленно сообщив мне о визите Львова, у меня бы оставалась возможность предотвратить катастрофу. Вместо этого мои коллеги по кабинету хранили молчание и ограничились тем, что наблюдали в тот вечер за моим поведением.