Россия в поворотный момент истории

Львов во время первого визита действительно не передал мне ультиматум, поскольку это от него и не требовалось. Из разговора с И.А. Добрынским в Москве он узнал, что вопрос о военной диктатуре предполагалось обсудить на тайном совещании в Ставке, на которое был приглашен Добрынский. Поскольку Львов считал, что подобное разрешение растущего политического кризиса окажется фатальным для России, он предложил реорганизовать правительство, включив в его состав Корнилова и меня. В своих мемуарах Львов пишет, что Добрынский согласился изложить его план на совещании в Ставке. Вот как Львов описывает последующие события:

«20-го августа ко мне вновь в номер заходит Добрынский и с радостью объявляет, что план мой на секретном совещании принят. Правда, думали остановиться на военной диктатуре, но он выступил с речью против, в защиту моего плана, и совещание в конце концов этот план одобрило. Затем он прибавил, что глубокою ночью он был введен в кабинет Верховного главнокомандующего и Корнилов с глазу на глаз сказал ему, что решился быть военным диктатором, но никто знать об этом не должен. Прощаясь с ним, Корнилов сказал: «Помните, что вы меня не видели и я вас не видел». – «Одно решение не совпадает с другим», – заметил я.

Добрынский признался мне, что и он не вполне понимает, что происходит в Ставке. Кто был на секретном совещании, Добрынский не говорил, и я не считал вправе его расспрашивать. «Однако все-таки надо действовать в духе моего плана», – сказал я. Добрынский со мной согласился.

Я тотчас же вызвал по телефону брата моего Николая Николаевича Львова, видного общественного деятеля, рассказал ему все и просил переговорить с московской общественностью относительно образования Национального кабинета. Брат мой согласился и уехал.

На другой день, 21 августа, в мой номер входит Добрынский и говорит, что со мной хочет познакомиться Аладьин, бывший член I Государственной думы, лидер трудовиков. Я выразил свое согласие: вошел Аладьин в форме лейтенанта английской службы. Поздоровавшись со мной, он стал жаловаться на Керенского, что тот не желает его видеть, а между тем Аладьин собирался ему всю правду в лицо сказать… Через несколько минут Аладьин сказал мне, что получил из Ставки письмо от Завойко.

– Кто этот Завойко? – спросил я.

– Это ординарец при Корнилове, – отвечал Аладьин. – В письме содержится очень важное поручение. Я сидел целых два часа у князя Львова, желая с ним поговорить наедине, но у Львова столько было народу, что я не улучил удобной минуты.

– Могу я узнать, в чем заключается поручение? – спросил я.

– Вот вам то место из письма, которое относится до поручения, – сказал мне Аладьин, показывая мне бумажку, в которой буквально было написано следующее: «За завтраком генерал, сидевший против меня, сказал: «Недурно бы предупредить членов партии кадетов, чтобы к 27 августу они все вышли из Временного правительства, чтобы поставить этим Временное правительство в затруднительное положение и самим избегнуть неприятностей».

– Кто такой этот генерал? – спросил я.

– Это Лукомский.

– А у кого же завтрак? – продолжал я.

– У Верховного главнокомандующего.

– Какую же цену имеет письмо простого ординарца?

– Дело в том, – пояснил мне Добрынский, – что Корнилов сам никогда никаких писем не пишет. Все идет через Завойко, и письмо Завойко равносильно приказанию самого Корнилова.

Я ахнул и понял все значение предупреждения в письме Завойко.

– Предупреждение настолько важное, – сказал я, – что я могу съездить в Петроград и передать эту бумажку в Центральный кадетский комитет.

Аладьин согласился.

Затем я рассказал Аладьину о моем плане и спросил его, как он думает, если я поеду к Керенскому и смогу убедить его перестроить правительство, чтобы успокоить Ставку.

Аладьин согласился, что будет очень хорошо, если я добьюсь от Керенского согласия вступить в переговоры. Быть может, удастся предотвратить что-то такое, что готовится к двадцать седьмому августа.

– Что же готовится? – спросил я.

Аладьин отвечал решительным незнанием.

Когда он ушел, я опять спросил Добрынского, заходить ли мне к Керенскому, чтобы начать с ним переговоры на основах моего плана? На что Добрынский горячо поддержал необходимость видеться мне с Керенским, говоря, что секретное совещание в Ставке уполномочило его меня об этом просить».

Посоветовавшись со своим братом, Владимир Львов решил отправиться ко мне в Петроград. Тем же вечером, 21 августа, он выехал в столицу, чтобы передать послание Завойко в Центральный комитет партии кадетов и попытаться попасть ко мне на прием. На следующий день произошла его встреча с Набоковым, уже описанная здесь, после чего он приходил ко мне и сразу же после этого вернулся в Москву.

Приехав в Москву 23 августа, он сообщил брату, что я согласен на создание Национального кабинета. Оказалось, что его брат уже обсуждал этот вопрос с рядом видных политиков, включая В. Маклакова[137]. «Нелегко для нас быть по одну сторону с Керенским, – сказал Николай Львов, – но мы это сделаем».