Россия в поворотный момент истории

Согласно плану я должен был сесть на ночной московский поезд, останавливавшийся в Бологом в 11 часов вечера. Поезда шли переполненные, вагоны разваливались, света в них обычно не было, особенно в отделениях третьего класса. Мне сообщили номер вагона, в котором ехали мои сторонники, и мне следовало вжаться в угол и стараться ничем не привлекать к себе внимания. Мы вовремя прибыли на станцию и в ожидании опаздывающего поезда стали ходить взад-вперед по перрону. Меня по-прежнему сопровождали люди с ручными гранатами, но мы настолько привыкли к такому странному образу жизни, что почти не принимали никаких мер предосторожности и громко разговаривали друг с другом. Неожиданно один из моих стражей подошел и сказал:

– Будьте осторожны, за вами с другой стороны следят железнодорожники. Смотрите, они идут за нами.

Мы замолкли. Группа железнодорожников перешла с московской платформы на нашу сторону и направилась прямо к нам. Мы были уверены, что все пропало. Однако подошедшие уважительно обнажили головы и сказали:

– Александр Федорович, мы узнали вас по голосу. Не волнуйтесь, мы вас не выдадим!

В результате моя охрана удвоилась! После этого все прошло гладко. Поезд прибыл, и мы втиснулись в нужный вагон, где царила полная тьма. Без всяких инцидентов мы доехали до Петрограда, и там извозчик отвез нас по заранее условленному адресу.

Учредительное собрание должно было открыться 5 января 1918 г, и казалось, что все идет по моему плану. Через три дня я предполагал появиться в Таврическом дворце, отведенном для заседаний Собрания.

2 января меня посетил Зензинов, представитель фракции эсеров в Учредительном собрании.

Наша беседа, начавшаяся очень дружески, вскоре превратилась в ожесточенную перепалку. Я и сейчас с болью вспоминаю этот разговор. Я заявил Зензинову, что считаю своим долгом присутствовать на открытии Учредительного собрания. У меня не было пригласительного билета в Таврический дворец, но я полагал, что с измененной внешностью легко пройду по билету какого-нибудь никому не известного провинциального депутата. Чтобы достать билет, требовалась помощь, и я полагал, что ее окажут мои друзья в Учредительном собрании. Но они наотрез отказались это делать. Зензинов сказал, что я подвергнусь слишком большой опасности, если появлюсь на первом заседании, и что не имею права идти на такой риск. Он указывал, что я – главный враг большевиков. Я отвечал, что имею право распоряжаться своей жизнью, что ему меня не переубедить и что уверен в правильности моего решения. Если бы я сидел в Петропавловской крепости, то тогда, разумеется, для меня было бы физически невозможно присутствовать на открытии собрания, но поскольку я свободен, то обязан идти туда. Я напомнил Зензинову о статье, опубликованной 22 ноября 1917 г. под заголовком «Судьба Керенского» в эсеровском печатном органе «Дело народа»:

«Недавний официальный глава Российской республики и революции должен сейчас где-то скрываться и скитаться, а имя Керенского сделалось почти запретным именем согласно повелению тех, кто захватил вооруженной рукой власть в государстве.

Сейчас Керенский ушел из политической жизни, но с созывом Учредительного собрания он к ней вернется. И тогда он даст отчет в своей деятельности народу, который в Учредительном собрании сумеет оценить по заслугам все положительное и все отрицательное, что имелось в политической деятельности А.Ф. Керенского за все восемь месяцев его работы в качестве одного из министров, а позднее и председателя Временного правительства русской революции».

Я сказал Зензинову, что именно для того и приехал – чтобы отчитаться в своей работе и деятельности. Зензинов на мгновение задумался, а затем сказал:

– Ситуация в Петрограде радикально изменилась. Если вы появитесь в Собрании, это станет концом для всех нас.

– Нет, не станет, – ответил я. – Я приехал спасти вас. Я стану мишенью для всех нападок, а про вас все забудут.

Тотчас же я сообразил, что это бестактный аргумент, и поэтому поведал Зензинову, какие шаги в действительности намерен предпринять, взяв с него слово, что он никому ничего не расскажет вплоть до моей смерти. Вероятно, он подумал, что изложенный ему план[167] абсолютно безумен, но был тронут до слез, пожал мне руку и сказал:

– Я обсужу это с остальными.