Россия вечная

На примере и Толстого, и Достоевского видно, что одной из главных черт великой русской классики, помимо ее предельной философичности и пророческих даров, является неисчерпаемость глубин ее смыслов и подтекстов, что делает русскую литературу не только литературой, но и мистической записью, какой и была великая традиция литературы древних, от «Махабхараты» до Вергилия. Более того, эти тайные смыслы русской литературы не раскрыты для всех до тех пор, пока сатанинский след духовной бездарности и рационалистического материализма не исчезнет навсегда и окончательно из наших умов.

Эта многозначительность русской классики, глубинные уровни ее метафизических озарений, иногда неосознаваемые самими авторами, ведут к тому, что при чтении этих произведений всегда есть возможность открыть в них все более глубокие уровни. Поэтому я уверен, что через несколько столетий нашу великую классику будут понимать иначе, чем сейчас.

Бессмысленная марксистская литературная критика видела, например, в «Мертвых душах» Николая Гоголя эдакое социальное загнивание. Но совершенно очевидно, и Гоголь говорил об этом Пушкину, что вовсе не Россия как таковая изображена в его поэме, ибо Россия того времени — это страна-победительница Наполеона и Европы, страна великих поэтов и мыслителей, страна расцвета русского дворянства. А что же там изображено? Ответ таков: начавшийся незаметно некий мировой процесс измельчания, омертвения человеческих душ, который потом, расширяясь, захватил весь европейский мир и проник в Россию. Читайте замечания Гоголя об этом, а лучше всего — страшный рассказ Льва Толстого «Люцерн». Опускаясь еще глубже в интерпретации «Мертвых душ», мы неизбежно подойдем к Данте, к великому учению средневекового богословия об аде ничтожных душ. Но об этом пока достаточно. Тема очень непроста для понимания.

Такую же метафизическую многозначительность мы видим в другом гениальном произведении русской классики — в романе Ивана Гончарова «Обломов». Если отбросить социальную интерпретацию этого романа, как всегда, ограниченную и примитивную, можно остановиться на распространенном понимании этого произведения на Западе как «Илиады русской лени». В общем, не так уж плохо, но это не метафизический уровень. В образе Ильи Обломова лежит, несомненно, какая-то тайна, ибо одной леностью он не объясним. В глубине этой тайны ключом к разгадке этого образа, я думаю, является одно: скрытое, но непобедимое «нежелание жить». Нежелание жить, как живут все, или глобальное нежелание жить? Ответ — за пределами этой статьи.

Подобные глубины подводными течениями проходят по всей русской классике. Один «Мелкий бес» Сологуба чего стоит. Или описания природы в «Господах Головлевых». И многое, многое другое.

Другая метафизическая черта — это пророческий дар русской классики — в особенности в отношении грядущей цивилизации XX века. Иван Тургенев в «Отцах и детях» умудрился, например, изобразить характерный тип узкой ментальности значительной части ученой братии, ментальности, которая только-только намечалась в его время.

Обратимся к поэзии, хотя бы коротко. В исламе есть положение о том, что дар поэтов иногда «больше, чем кровь мучеников». То же, возможно, относится и ко всей литературе, если она носит мистический или метафизический характер. Величайшими поэтами России в XX веке являются, несомненно, Александр Блок, Сергей Есенин, Владимир Маяковский и Марина Цветаева. За ними следуют еще, может быть, девять-десять крупных поэтов; XX век был особенно богат в России поэзией. Но первенство этих четырех определяется весьма легко.

Очевидно, для того, чтобы поэзия была великой, необходим не только «талант» поэта (политическая его направленность тут вообще никакой роли не играет), но действительно гениальный поэт образует свой собственный космос, целый мир, пронизанный прозрениями и особенным виденьем. Блок весьма близок к понятию сверхгениальности, недаром его можно назвать «русским Данте», ибо он начал с чисто мистических прозрений относительно Вечной Женственности, что было сходно с Данте, Петраркой и другими поэтами, что рассматривали Вечную Женственность как Принцип, как красоту, пронизывающую всю Вселенную. И это воззрение достигало высочайшего духовного раскрытия как в Европе, так и на Древнем Востоке. Но Блок открыл не только рай женской красоты, но и ад наступающей цивилизации XX века. Он предсказал это в то время, когда большинство людей надеялись, что XX век будет веком мира, любви и процветания. Что касается революции и его поэмы «Двенадцать» — обо всем об этом надо говорить особо и выяснить причины, почему так много писателей, поэтов, ученых в самом начале приветствовали революцию, а потом, и довольно быстро, отвернулись от нее, как это сделал и Александр Блок.

О гениальности Есенина, возродившего в своей поэзии русский космос тысячелетней деревни, и о многом другом в его поэзии — писал я детально в книге «Россия вечная» и других статьях.