Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750

Интриги и конфликты не замедлили сказаться на отношениях между французским и прусским посланниками. Дальон и Финкенштейн плохо подходили друг другу: они не только по-разному оценивали ситуацию в целом, но и спорили насчет самых незначительных деталей. Французский посланник, корыстолюбивый, болтливый, неуживчивый, пал духом и даже не пытался делать хорошую мину при плохой игре; он понимал, что разрыв отношений между Россией и Францией неизбежен, что от его действий ничего не зависит, и не пытался никому угодить. Особенно участились жалобы на поведение французского посланника осенью 1747 года; даже Воронцов, обычно скупой на комментарии, признавался, что терпеть не может Дальона^{361}. По мнению Финкенштейна, французский дипломат своей бестактностью «до чрезвычайности» вредил репутации Пруссии и самого Фридриха в Петербурге^{362}. Несмотря на несомненные достоинства Дальона[96], прусский дипломат попросил своего государя передать в Париж просьбу о замене французского посланника в Петербурге и тем самым невольно ускорил разрыв дипломатических отношений между Францией и Россией. Бестужев не допустил Дальона до императрицы, и тот, сославшись на тяжкую болезнь, покинул Петербург без отпускной аудиенции. По приказу версальского кабинета, посланник увез с собой всех соотечественников, числившихся при посольстве, а также документы и шифры^{363}. В Петербурге остался только консул Сен-Совёр, которому было поручено вести переговоры о возможном торговом соглашении между двумя странами; никаких средств для дипломатической работы у него не было. Правда, он имел счастье понравиться канцлеру^{364}, и тот, переменив тон, заговорил даже о той «радости», которую доставит ему «доброе согласие» между двумя державами, умолчав, впрочем, о том, что было прекрасно известно Версалю, а именно об отправке вспомогательного корпуса. Бюджет консульства (учреждения, существовавшего скорее на бумаге, чем в реальности) был сведен к минимуму, что обрекало Сен-Совёра на полное бездействие. Дальон тщетно протестовал против этой половинчатой меры, вследствие которой Франция оставалась представленной в России, но представленной человеком, не имевшим ни средств, ни власти и всецело зависевшим от дворцовых интриг. «Если оный Сен-Совёр в Петербурге останется, то умрет либо от тоски, либо от нищеты», — писал Дальон к Морепа 29 октября 1746 года^{365}. Хотя Петербург имел репутацию очень дорогого города, Пюизьё уменьшил жалованье низшего персонала до 12 000 ливров в год, из которых больше двух тысяч уходило на почтовые расходы. Вернувшись в Париж, Дальон в весьма резких выражениях упрекнул версальский кабинет в необъяснимой беспечности: разве не по его вине Россия впала в зависимость от Англии и Австрии? Бывший посланник призывал Пюизьё не порывать с Елизаветой, набраться терпения, продолжать борьбу с врагом, найти нового капитана для этой «галеры» и создать ему наилучшие условия для работы^{366}. Однако из-за жалоб Фридриха и Финкенштейна Дальона никто не слушал. Так Франция упустила — причем на сей раз намеренно — очередную возможность поддержать, если не улучшить, официальные отношения с Россией. Неудача Сен-Совёра была предсказуема и даже ожидаема. Последний официальный представитель Франции покинул Россию в июне 1748 года. Разрыв совершился^{367}. Версалю некем было заменить Сен-Совёра, не потому, что не имелось достойных кандидатур, а потому что никто не желал обрекать себя на существование при дворе, пользовавшемся дурной славой, — неопровержимый аргумент, о котором очень скоро узнали в Петербурге.

Между тем события роковой зимы 1747/48 годов развивались стремительно. Лесток, «смелый друг», на старости лет женился на девице Менгден, близкой родственнице Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. После этого служитель Гиппократа стал уязвимой мишенью; канцлер без труда возбудил в душе Елизаветы недоверие (и ревность), и она приказала установить за врачом надзор^{368}. Последствия не заставили себя ждать и оказались гибельными для жалких остатков франко-прусской группировки. В очередной раз легковерной царице были предъявлены возмутительные письма, свидетельствующие о готовящемся заговоре, в результате которого на «ее» трон посадят Ивана Антоновича[97]. Меж тем на самом деле Лесток всего-навсего хотел известить великого князя о кознях, которые плел против него клан Бестужева вместе с представителями старинной знати^{369}. Все его преступление заключалось в неверном выборе слов и в тесных связях с молодым двором, отношение к которому императрицы с каждым днем ухудшалось. Лестока тотчас арестовали. Ведение его дела было поручено доверенным лицам канцлера С.Ф. Апраксину и А.И. Шувалову — особам, специально отобранным для того, чтобы «помочь несправедливости восторжествовать над невинностью и лишить эту последнюю малейшей возможности оправдаться»^{370}. Апраксин заодно унаследовал роскошный особняк лейб-медика…