Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века

Оспаривая выдвижение историками на первый план «войн, разбоев, придворных интриг, светских мелочей», Голицын призывал «отрешиться от этих обветшалых взглядов, противоречащих разуму человеческому и чувству справедливости», и признать, что «истинная летопись человечества» заключается в «умственной жизни народов и отдельных людей, истории просвещения и прогресса». Этим объяснялась его особая тяга к изучению трудов по истории литературы и науки, а также биографий «великих мыслителей, творцов слова и тружеников науки». «Я люблю всех, кто трудился над развитием умственной жизни, просвещением и совершенствованием человечества и водворением счастья, света и свободы, и, наоборот, ненавижу всяких завоевателей, героев народных эпосов, слава которых окрашена кровью, – писал князь. – Исключение одно – Наполеон, но в нем я вижу олицетворение идеи обновления отжившего мира».

В декабре 1908 года, по предложению кн. П.Д. Долгорукова, В.М. Голицын вступил в Лигу мира. Свои надежды в деле установления «всеобщего мира» он связывал не с «правительственным почином вроде Гаагского конгресса», а прежде всего с широкой проповедью антимилитаризма в народных массах («тогда все эти вооружения и ополчения сами собою падут»). «Но пока судьбы народов и стран находятся в руках чиновников и фельдфебелей, такого не дождешься», – признавал он.

«Я не верю в нашу мощь, в наш разум, не верю, поэтому, в нашу победу, но душа болеет и терзается при виде того, до чего довели бедную, многострадальную Россию, в какую пропасть втолкнули ее мнящие себя патриотами вершители ее судеб. И вот в этой боли, в этих душевных терзаниях звучит моя любовь к родине как идее, как представлению о чем-то близком, дорогом, что исковеркано, испорчено, развращено, в чем все хорошее, все святое нарушено, сломано», – выражал Голицын свое понимание патриотизма. Не раз возвращаясь к данной теме, он утверждал, что «патриотизм – это то, чего у нас нет, что из нас исчезло, т. е. любовь к Отечеству, как идея, стремление видеть его счастливым, растущим, совершенствующимся, посильное содействие ему, самоотверженное и идейное, и т. д. Долгие годы под словом „патриотизм“ разумелась слепая приверженность к существующему строю, воплощение его в носителях этого строя, смешение идеи об Отечестве с идеей о власти. Когда эта власть, этот строй показали полную свою несостоятельность, этого рода патриотизм исчез, а настоящего, идейного, истинной любви и привязанности к родине налицо не оказалось. В нас не воспитывали патриотов, а плоды этого мы видим теперь…»

Голицын заявлял, что в нем «нет и тени» патриотического чувства в смысле «возвеличения своего отечественного и, рядом с этим, унижения и даже отрицания всего чужого». Не приемля подобного рода «мелочный патриотизм», он склонялся к тому, что «в нас первенствовать должен не гражданин, а человек, не патриот, особенно в узком смысле этого слова, а филантроп в смысле любви к человечеству». «Сама жизнь народная и международная выдвинет на первый план интернационализм, равенство и братство народов», – предсказывал Голицын. Разъясняя свою позицию, князь подчеркивал, что этим вовсе не исключается любовь к Отечеству, «служение ему до самопожертвования». Задаваясь же вопросом, «справедливо ли называть антипатриотизмом то чувство озлобления, презрения, которое мы (говорю я не об одном себе) чувствуем по отношению к современной России, к ее положению, до которого ее довели многолетний режим, слепота и эгоизм», Голицын приходил к выводу о том, что «презрение к строю современному есть симптом искренней любви к Отечеству». Характеризуя «уродства так называемого патриотизма», Голицын обращал внимание на то, что «патриоты эти жмурят глаза перед действительностью и не видят, что она поставила Россию на край гибели, чему этот патриотизм немало способствует». «Я могу назвать себя антипатриотом в том смысле, что ненавижу этот режим и введших и поддерживающих его, а патриотом – в том, что беспредельно люблю Россию, но ту, которая представляется мне в моих идеалах. Из сопоставления этих двух чувств проистекают жестокие душевные страдания», – эта мысль не раз звучала на страницах дневника князя.