Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век

В конце марта 1917 года ему показалось, однако, что дела налаживаются. Впечатление от Петрограда – «неописуемо». Он радостно сообщает в Москву, что усиливающийся мощный подъем захватывает всех: «Пессимизм – удел людей, не захваченных волной или не стоящих у дел; исключение – Гучков, который как-то умудряется совместить огромную деловую энергию и пессимизм. Этот – „каркает“». Оптимизма Трубецкому прибавил и его визит к старому соратнику – князю Г.Е. Львову, теперь премьер-министру Временного правительства, который имел отдохнувший вид и говорил ободряющие слова. Порой Трубецкой впадал прямо-таки в восторг: «Всюду шевеление гигантское!» На очередном кадетском съезде, где его снова избрали в руководство партии, он чувствует себя «подхваченным могучей волной»: «Речь Родичева и речи министров вызывали прямо неописуемое волнение, потому что чувствовалось… национальное единство, чувствовалась мощь России. А перед этим – что хаос, что разруха, что беспорядки. Есть живая сила, которая все это побеждает. Вот пример: прежнее правительство морило армию голодом, подавая от 45 ДО 55 % нормы хлеба на фронт, а революционное правительство дало с I марта по 17 марта 70 %. Каково!..»

Но события шли с калейдоскопической быстротой, и летом 1917-го от этих победных настроений Е.Н. Трубецкого не осталось и следа. Быстро менялось, «демократизируясь», и его родное Калужское земство, обновляясь за счет нецензовых элементов. Евгений Николаевич предчувствует: «Надо ожидать, что собрание (земское. – В.Ш.) будет не из приятных». И уже мечтает, чтобы его миновало избрание в Учредительное собрание. В письме к Маргарите Кирилловне снова прорвалось признание: «Боже мой, сколько у меня в душе отвращения к политике, и какая неохота ею заниматься. А заняться придется». И с горечью Трубецкой замечает, что «армии нет, потому что нет дисциплины… в центральную власть никто не верит». В июльские дни он с тревогой ждал в Бегичеве известий из «злополучного Петрограда» и «хоть немного порадовался известию о подавлении подлого петроградского мятежа». Но революция настигала и в деревне: «настроение крестьян становится нервнее», «уже много земель захвачено».

«Углубление революции» шло полным ходом. Трубецкой вернулся в Москву и жил политическими надеждами, но главное, как свидетельствует его сын Сергей Евгеньевич, – погрузился в церковную общественную жизнь. Избрание московского митрополита, Поместный собор, в котором Е.Н. Трубецкой избран председателем от мирян, восстановление патриаршества (что он горячо приветствовал), работа в Патриаршем совете – все это захватывало. Два раза, отправляясь на заседания Поместного собора, он, во время вооруженного восстания, буквально попадал

под пули. Но верил: «Не даром льется теперь кровь мучеников, не даром мы теперь пьем чашу до дна». Участвуя в многотысячном крестном ходе по случаю избрания патриарха, князь Трубецкой видел настроение верующих и полагал, что происходившее на Красной площади «есть начало воскресенья России, а воскресенье не бывает без смерти».

После прихода к власти большевиков Н.Е. Трубецкой и его семья хотели уехать туда, где «зрели силы для отпора большевизму», – на юг. Из-за работы Трубецкого в Высшем церковном управлении отъезд пришлось отложить, хотя его положение при новой власти было «далеко не безопасное». И усугублялось тем, что он и в своей университетской деятельности не кланялся представителям этой власти. Когда 8-14 июля 1918 года состоялось совещание по реформе высшей школы (собралось около четырехсот человек) и на нем выступили руководители советского образования Луначарский, Штернберг, Рейснер, Трубецкой решительно возражал главному докладчику, М.А. Рейснеру, у которого когда-то был научным руководителем в Киевском университете.