Российскою землей рождённый

Михайло начал разбираться в академическом устройстве. Всего было восемь классов. Четыре низших назывались: фара, инфима, грамматика и синтаксима. Далее шли средние классы — пиитика и риторика. И наконец, высшие — философия и богословие. Путь от фары до богословия включительно продолжался тринадцать лет, и поступающий юнцом выходил из Школ зрелым мужем. Принимали в академию от десятилетнего возраста. Впрочем, редко кто оканчивал ее. Учась в большинстве не по собственной воле, а по принуждению родни («век-то ноне грамотеев любит»), ученики, не выдержав премудрости, поступали в приказные, в аптекарские или лекарские ученики.

В младших классах, помимо латыни, главной считалась логика, потом шли церковнославянский язык, нотное пение, начатки истории, географии и математики. Ломоносов так ретиво овладевал школьными «науками» и в их числе трудно дававшейся всем латынью, что профессора поговаривали между собой: не пора ли ученика сего в инфиму.

Михайлу ни разу еще не потчевали розгами, не ставили на горох. Между тем, в Спасских Школах секли нещадно, согласно поговорке «розга ум острит, память будит». Правда, Тарасий наказывал реже и меньше других, но и его до белого каления доводили тупость, лень и дикие выходки учеников.

Михайло вскоре привык к фаре, а фара к нему.

На первой скамье, близоруко щурясь, сидел узкогрудый прилежный ученик Андрей Власьев. Фара подсмеивалась над ним — дразнила цыпленком. Михайло не раз уже заступался за Власьева, и тот крепко привязался к нему. Подружился он и с высоким красавцем Дмитрием Виноградовым. А в темном углу за печкой, стараясь не попасть на глаза учителям, таился Сидор Когтев, тот самый, который пытался взять над ним верх еще в первый день. Михайло не раз колотил этого злобного балбеса за его козни, и Когтев в бессильной ярости грозился отомстить.

Вот и вечер. Последние уроки. Одетые в невообразимое тряпье, в большинстве своем в длинные грязные хламиды[23] и полукафтанья, школяры давно позевывают в кулак. Пришли в утренние сумерки, уйдут в вечерние. Давно остыла печь. Холодно.

Последний урок — логика, ее читает отец Кирилл Флоринский. У него ветхая тетрадка, вся испещренная, словно клопиками, порыжелыми буковками. Это записи, сделанные Кириллом, когда он тоже был школяром и слушал проповедника Феофилакта Лопатинского. К самому носу, оседланному железными очками на веревочках, подносит он толстыми красными пальцами тетрадь. Временами замолкает, пучит глаза, вздергивает очки на нос, водит им по бумаге, и все равно ни аза не разбирает. Досадливо швыряет тетрадку на стол и продолжает наизусть.

— Существует ли ныне рай и каков он был при прародителях? — Флоринский обвел всех испытующе.

Михайло чуть не прыснул. А лектор невозмутимо продолжал:

— Рай имел около сорока миль в окружности. Перейра[24] думает, что он был похож на какое-нибудь царство — например, на Испанию или Польшу. Вероятно, следы рая изглажены Ноевым потопом[25]. Блаженный Августин говорит: как известно, что Илья и Енох[26] живы до сих пор, так неизвестно, где они теперь? В раю или ином месте?.. Росла ли в раю роза без шипов? На это Василий Великий, Амвросий и Дамаскин[27] отвечают утвердительно, ибо после падения уже сказал бог Адаму, что земля взрастит тернии…

— Хибикус! — вспомнив Иоанна Каргопольского, прерывает вдруг Михайло разошедшегося схоласта.

— Что? — грозно вопрошает Кирилл.

— Я сказал, что роза, по-латыни, — хибикус.

Флоринский раздумчиво пожевал губами и наставительно произнес:

— Пульхре!

Что означало «превосходно!».

Но вот ректорский служка приоткрыл дверь и, просунув голову в остроконечной плешивой скуфейке, промолвил:

— Финне![28]

Академические питомцы, словно сорвавшись с цепи, повскакали, заголосили, с грохотом опрокинули скамьи. И вот уже в монастырском саду трещат ветки, а на Никольской улице испуганно вскрикивают запоздалые прохожие.

Михайло же шагал к заветному дому на высоком подклете. Поднимался по знакомой лестнице и негромко стучал три раза. Слышались неторопливые шаги, и улыбающийся Василий Васильевич Киприянов, по своей привычке ласково прикоснувшись к плечу, вел его в свои покои.

— Сколько я у вас свечей-то пожег, Василий Васильевич, и не сосчитать…

— Профессором будете, тогда и уплатите по счету, — отшучивался Киприянов. — Ну, я пойду, мешать не буду.

Киприянов ушел в спальню. Михайло прежде всего проверил: книги, отложенные им в прошлый раз, на месте! Первая, за которую сегодня принялся, была «Космотерос» — переведенное на русский, изданное в Москве сочинение Христиана Гюйгенса[29].

Автор едко высмеивал противников Коперника и особенно Афанасия Кирхера[30], писавшего, что планеты движутся ангелами. «Коперник сих блаженных духов такого тяжелого труда лишил», — читал Михайло и от удовольствия потирал руки. И восхищенно поглядывал па Николая Коперника из «Глобуса небесного», повторял понравившиеся стихи:

Коперник общую систему являет,
Солнце в средине вся мира утверждает.