Российскою землей рождённый

Михайло ответил не сразу, делая вид, что внимательно рассматривает деревья.

— Тебя, Андрейша, понимаю, — сказал он наконец раздумчиво. — На твоем месте, наверно, то же сделал. Как сказал Бидлоо: великая цель? Истинно так. Но медицина — одна лишь книга природы! Меня иные влекут. Какие? Ответить ясно пока не могу.

Некоторое время они шли молча.

— Книги я по ночам читаю в библиотеке у Киприянова, а то и в нашей академической, — продолжал Ломоносов, — Много в них мне еще непонятного. Не о священной истории говорю — ее в академии и так долбить заставляют, да и не разъясняет она ничего. А вот физика — дело иное, подлинная физика, а не наша, академическая. Та, что тела объясняет, вокруг нас находящиеся. И подсказывает, как они построены, как управлять силами природы. И наверно, настанет время, когда даже солнцу люди будут приказывать. Но прежде всего надо его мощь измерить. Как это сделать?

Ломоносов испытующе поглядел на друзей.

— Эк, куда хватил! — сказал Виноградов. — Ты о солнце толкуешь, будто оно яблоком висит перед тобой.

— Конечно. А ты в телескопус глядел на него? И я не глядел. Говорят, у астронома Брюса есть такой телескопус, сиречь труба подзорная. Вот бы хоть краем глазка взглянуть. И солнце, поди, как яблоко видно.

— Так ведь и ослепнуть можно, на солнце да еще в трубу глядючи.

— А ты думаешь, Брюс не догадался затемнить?

— А все ж на луну спокойней смотреть.

— Меня луна меньше занимает. Мертвая она, холодная. А вот солнце… Силища-то какая! Ее бы, эту силу, в дело пустить. И пустят, поверь мне! Вот только досадно, что не я к тому причастен буду.

— Нам бы твои заботы. Да и клеплешь ты на себя, вон уж сколько вычитал…

— Ну, знаете, аз да буки — еще не науки! Даже в законе Гюйгенса Христиана никак не разберусь, а ведь это он первый решил важнейшие задачи механики, он же и закон открыл колебаний маятника.

— Да тебе то какое дело? На что тебе премудрость эта неземная? Ведь твой Гюйгенс, кроме сухих выкладок и расчетов, небось ни черта не признает.

— Эх вы, головы садовые! Ничего-то вы не понимаете! Да ведь Гюйгенс и создал часы маятниковые. Потому и смастерил их, что прежде законы маятника установил.

Так дошли до жилья Власьева, распрощались. Михайло на Варварке жил и собирался у Китайгородской стены налево повернуть, Виноградов — направо, на Сретенку.

— Не только ты, Андрейша, — сказал на прощанье Ломоносов, — а и я себе дельце подыскал. В то воскресенье пойду. Но хвастаться нечем, а то, как дядя Савелий говорил: «Много на уме, да нет на гумне».

На повороте догнал его запыхавшийся Виноградов.

— Забыл тебя спросить. Вот ты про физику толковал. А что за химия такая?

Ломоносов с интересом посмотрел на Виноградова.

— Вот это, брат, дело. Истинно, физика без химии, что щи без капусты. Физика тела объясняет, а химия их разлагает. А из стихий этих другие тела сотворяет. Как же счастлив человек, который учиняет химический експеримент. Запомни, Митяй, это слово — важнецкое!.. Ну, до физики и химии у меня руки еще коротки, а вот литейным делом пока займусь.

* * *

В Кремле, у края ямы, дожидаясь колокольного мастера Ивана Моторина, стояли землекопы.

Пришел Моторин, и кто-то сказал:

— А у нас новенький…

— Новых не берем, кормовых денег самим не хватает. Ба, да ты, никак, школяр академический — по хламиде тебя узнал! Фара да инфима! Что, живот подвело? Кормовых, друг, нет.

— А я за так.

— «За так» робит один чудак да ангелы с неба, что не просят хлеба. А ты отчего?

— В яме расскажу.

— Ну лезь, коль охота. Заступ найдется.

В рытвине, глубокой и широкой, яростно копая, Ломоносов поведал, что, гуляя по Кремлю, узнал: роют-де яму, а в ней колокол будут отливать невиданной величины. Ну, а как раньше ему того наблюдать не доводилось, а знать то непременно надобно, просит взять сподручным. По воскресеньям может и землю копать, и что другое делать.

— Зачем тебе копать-то задарма? Вот я — дело иное. Моториным меня зовут, именем Иван, сын Федоров. Артиллерийского ведомства колокольный мастер. Царь-колокол лить определен. И выписаны мне из Санкт-Питербурха, из интендантской конторы пьедестального дела, пять мастеров. Все, как и я, на жалованье государевом.

— Мне самому нужно до всего дойти. Спервоначала.

— Чудной ты, брат. Я тебе про лес толкую, а ты мне про поле. Ну да твое дело. А копаешь знатно. Эка силища! Да и грудь что колокол медный, ишь как гудит! _ Моторин слегка ударил Михайлу.

— Шабаш, ребята! — закричал Моторин, и все повылезали из ямы. — После обеда сваи будем вбивать на днище да на них решетку железную устанавливать. То будет постель для нашего колокола. А завтра, бог даст, цоколь начнем выкладывать.

Сбегали к Москве-реке, окунулись. Уселись вокруг ямы и принялись за нехитрый обед.

— Что ж новичка не угощаете? — заметил Моторин _ Ну-ка, Петр Галкин да Василий Кобылев, у вас, эва, сколько, делитесь! С миру по нитке — голому рубаха Да и я вот сальца отрежу. И хлеба, нако-ся, держи.

— Не хочу я. — Михайло упрямо отвернулся.

— Ты это брось. Желаешь с нами по-хорошему — не чурайся. Мы не гордые, нам чванливых не занимать.