Российскою землей рождённый

— Ох, трудно без нее в наше время, а уж коль мужицкого ты звания… Ну да то, что ты дворянин, забыто, да и Герман в архиепископы Холмогорские переведен. И хоть убедился, наверно, что дворян Ломоносовых там днем с огнем не сыщешь, язык крепко за зубами держит, — нет интересу ему свою промашку вспоминать. Да и кто проверять будет? Монахи наши заиконоспасские, что сонные тетери.

С Тарасием Ломоносов беседовал вчера, а сегодня… сегодня на досуге надо все обдумать еще раз.

Через щели забора видно было, как совсем рядом старик купец в распахнутой рубахе сидел за столом, вкопанным в землю. Обмакивал кусок хлеба в блюдце с медом и причмокивал, прежде чем в рот отправить.

У Михайлы от голода кружилась голова.

…А в четверг он славно полакомился! Кто-то из родных принес Виноградову березовый туесок земляники да молока крынку. Угостил он и Михайлу…

Купца позвали в дом.

Глаза юноши опять невольно уставились на блюдце. Откуда-то налетели мухи и облепили мед.

Услыхали мухи
Медовые духи.
Прилетевши, сели.
В радости запели.

Как ловко возникло у него это четверостишье! Он тряхнул головой и улыбнулся.

Купец долго не возвращался. Мухи, отчаянно жужжа, увязали в густой медовой жиже.

Егда стали ясти,
Попали в напасти,
Увязли бо ноги,
Ах, плачут убоги.

Вернулся купец. Крякнул, покачал головой, начал вынимать и давить мух. Михайло отвернулся, меду расхотелось. Вынул из кармана свинцовую палочку, листок бумаги и записал свое первое стихотворение. Конец долго не получался, все купец испортил.

Спала жара — Михайло отправился домой. Вечером пришел Митяй Виноградов, прочел стихи, засмеялся.

— Да ты пиит[32], оказывается. Дай мне на память!

— Ну что ж! — Михайло размашисто написал над стихотворением: «На туесок». Протянул другу. Подумал и дописал:

Меду полизали,
А сами пропали.

Написал и подумал: «Ну, а сам-то я не пропаду, не увязну ли в поповской рясе? Ведь это навек».

* * *

4 сентября 1734 года Ломоносов подал в Славяно-греко-латинскую академию прошение. Его отец, писал он, «города Холмогор, церкви Введения пресвятыя богородицы поп Василий Дорофеев». С него тут же взяли подписку, что в случае ложных показаний «священного чина будет лишен, пострижен и сослан в жестокое под-началие в дальний монастырь». Нехотя ставя подпись, почувствовал неприятный холодок.

Поздно вечером, когда собирался спать, в дверь тревожно постучались — вбежал Власьев. Унимая одышку, сбивчиво зашептал:

— Что ты наделал?! Сидор Когтев снюхался с ректорским служкой, и тот показал ему твое прошение.

Когтев тут же настрочил донос, что никакой ты не поповский сын, а крестьянский. Видно, уж выследил тебя с твоими холмогорцами или сумел от них выведать. А новый ректор взбесился, приказал ставленническому[33] столу проверку учинить: правда ли, что твой отец священник? Хорошо еще, что служка струсил или совесть его заела, — известил обо всем Тарасия Посникова. Тарасий меня к тебе послал. «Я уж тут, — говорит, — ничего поделать не могу, меня никто слушать не станет. Да еще всегдашние похвалы на советах академических припомнят. А пусть он, то есть ты, без промешки бежит к архиепископу Феофану Прокоповичу и в ноги бухается. Ну, сейчас уже поздно, а утром…»

— В ноги царице не паду, не то что Феофану!

Если бы Власьев мог в сумерках видеть глаза Михайлы!

— Когтеву бы зубы раздробить! — глухо проговорил Михайло.

…В эту ночь он не заснул. Ползли тревожные шорохи, которых он прежде не замечал, засыпая по обыкновению богатырским сном. Чудилось, что где-то глубоко под землей мучат колодников. О страшных подземельях проговорился однажды его хозяин. Михайло тогда спросил Дутикова:

— Говорят, при Петре много казней было. А сейчас что-то не видно?

По-всегдашнем у в подпитии, с тяжелым лицом, Дутиков криво усмехнулся.

— Казней-то, хе-хе!.. О том баять не велено. Но ты ведь язык за зубами держишь? Оно конечно, на Красной площади, на народе не казнят. Зато в застенках разных, почитай, ежедень… Колодников по острогам, по дальним монастырям и подземельям видимо-невидимо. Слыхал ли об Иване Посошкове? Нет, так слухай. Еще при Петре написал он сочинение, кажись, «О скудости и богатстве», про то, как «возможно истребить из народа неправду и водрузить прямую правду». Я потому запомнил слова его, что при сыске этом не раз бывал. Посошков подал писание свое Петру и просил, чтобы имя его осталось неведомо, ибо не дадут ему недруги на свете жить. Как в воду глядел! Умер царь Петр — в подземелье Посошкова сволокли. В крепости Петропавловской, что в Санкт-Питербурхе, богу душу отдал… А один оброчный поповичем назвался, чтобы, значит, священный чин незаконно получить. В дальний монастырь заточили. Князь аль боярин примирится разве, что холоп от него отойдет, да еще и без выкупа? Эге-ге!