Российскою землей рождённый

Неужели и его сошлют в подначалие в дальний монастырь? Нет, он еще постоит за себя! Тарасий советует идти к Феофану Прокоповичу. Другого пути нет. Но сначала в Школы — попытаться отвести удар от себя и Посникова.

Утром Михайло решительно направился в академическую канцелярию. Чудилось, профессора посматривали косо. Верно, уже узнали? Он подал новую бумагу, где было написано, что все он «учинил с простоты своей, и никто ево, Ломоносова, чтобы сказаться поповичем, не научил».

Феофан Прокопович на своем подворье принял Ломоносова без промедления. Год назад довелось ему посетить Школы, и он запомнил сметливого и крепко сколоченного парня. Сейчас он с недоумением и любопытством уставился на него: зачем припожаловал? Такого, чтобы кто-нибудь из школяров к нему приходил сам, без вызова, еще не бывало.

Ломоносов сразу объяснил все, только Тарасия не назвал. Архиепископ в раздумье встал у окна. К подворью то и дело подъезжали кареты. Из них медлительно и важно, ставя впереди себя посохи, выходили духовные особы.

Про таких писал сатиры молодой его друг князь Антиох Кантемир, ныне русский посланник в Лондоне. Называли те сатиры «бодливыми» или «рогатыми», и они тайно ходили по рукам.

Епископом хочешь быть? Уберися в рясу,
Сверх той тело с гордостью риза полосата
Пусть прикроет; повесь на шею цепь от злата,
Клобуком покрой главу, брюхо бородою,
Клюку пышно повели везти пред тобою.
В карете раздувшися, когда сердце с гневу
Трещит, всех благословлять нудь праву и леву.

Феофан чувствовал, что стоящий перед ним — из другой породы. Этот в епископы не метит. И верить ему можно: закон преступил, дабы науки познать и новые страны повидать. А такие люди, любознательные и пытливые, были по душе ему, пособнику Петра.

Архиепископ испытующе вперил взор в Ломоносова. В эти мгновения решалась судьба Михайлы. Пронзительный взгляд Феофана из-под насупленных бровей выдерживали немногие. Но Ломоносов не опустил глаз. Да, хоть и закон нарушил, но совесть его чиста. Скрыл он свое звание крестьянское, назвался дворянином, а потом и поповичем, чтобы допустили до настоящего дела.

— Подойди сюда!

Ломоносов сделал полшага. Прокопович ухватил юношу за ворот и притянул к себе.

— Будешь еще обман чинить?

— Никогда!

— Ну, смотри же!.. Верю, назвался ты поповичем не корысти ради, не для чинов и званий. Руководила тобой единственная жажда неизведанного. И потому не бойся ничего. Если бы со звоном в большой московский колокол соборный объявили тебя самозванцем — я твой защитник.

Лицо архиепископа смягчилось. На челе разгладились морщины. Что-то подступило к горлу юноши. Он не заметил, как ослабли пальцы Феофана, и только в радостном тумане еле уловил его последние слова:

— Письмо будет тебе в Школы изготовлено. Нужно, однако, чтобы не мельтешил ты перед своими набольшими — хоть на малое время. В Киевскую академию отправляйся. Хоть раз единый должен русский человек взглянуть на колыбель своей веры — град Киев.

Феофан встал, показывая этим, что беседа окончилась. Михайло, по обычаю, принял благословение и, чувствуя, что ноги его подгибаются, поцеловал жесткую руку пастыря.

В Москве дождь, слякоть, ветер — предвестники ранней зимы. На юге — теплынь. Осень развесила по лесам и рощам праздничные сарафаны — желтые, красные, багряные. Михайло сидел в телеге на мягком пахучем сене и думал, каково-то будет в Киевской академии.

Давно уже проехали город Орел. Начали встречаться чумаки на волах, везущие из Крыма соль; одинокие мельницы-ветряки на пригорках да темные остроконечные тополя в лиловеющей к вечеру степи. Все чаще слышался мягкий говор малороссов. На шестые сутки повеяло прохладой и показалась широкая темно-серая лента Днепра. На противоположном высоком берегу в позолоте садов забелели монастыри. Михайло старался угадать среди них Печерскую лавру — много похвального о ней наслышался в Москве.

Киевская академия, обширное здание с галереей и вытянутым грушевидным куполом, находилась на Подоле — нижней части города, у подножья крутых гор.

Посланца Феофана хоть приняли с радушием, но по бедности более тех же трех копеек в день платить не могли. Впрочем, то был благословенный край арбузов и дынь, яблок и груш, галушек и вареников. Удавалось и на полушку[34] набрать на киевском базаре всяческой еды.

В самой же академии, основанной митрополитом Петром Могилой лет сто тому назад, царили такая скука и схоластическая дребедень, что по сравнению с ней Спасские Школы выглядели храмом наук. Монахи, лениво поглаживая до отвала набитые животы и непрерывно крестя зевающие рты, сонно толковали: