Российскою землей рождённый

С благоговением прикасался Михайло к огромным книжищам, бережно переворачивая и расправляя страницы, любовался гравюрами. Не все ему было понятно. Осмыслив отдельные строки, выписывал их на листки. Принимался за газеты, за «Исторические, генеалогические и биографические примечания к «Санкт-Петербургским ведомостям». Из номера в номер печатались в них статьи о движении Земли вокруг Солнца и своей оси, о путешествиях вокруг света, «О ветрах», «О ис-хождении паров».

Были книги и совсем иного рода: богословские сочинения «отцов церкви», всевозможные жития святых. Михайло пытался рыться и в них, но ничего, кроме надоевших, из сочинения в сочинение переходящих слов о Христе, о рае и аде, о «чудесах» святых, в них не вычитал.

Он укладывал на прежнее место пыльные тома — пусть спят до нового охотника.

И с тем большим нетерпением набрасывался опять на книги Гюйгенса, Брюса[31] и им подобные. В отличие от церковных они не заставляли принимать все на веру, а предлагали думать и сомневаться, пытались объяснить мироздание.

Давно уже спала Москва. Только вблизи Спасской башни мерцал огонек. Над книгами, выбирая по природной своей сметке самое лучшее, самое нужное, склонился пытливый юноша.

…Жил он уже не у Пятухина, а у дьяка приказных дел Дутикова. За ночлег и постную похлебку учил грамоте и арифметике его тупого и ленивого сына.

— А Мишка тебя ждал-ждал, а ты на кружале был-был, — ухмылялся, приплясывая, Дутиков, всегда полупьяный.

Ничего не отвечал Михайло. Знал, что бессовестная это ложь: незадачливый его ученик рад до смерти пропустить урок.

* * *

Улицу, где издавна селились на Москве иноземцы, называли Кукуй. Разное говорили про это название. Поясняли и так: «Ничего, мол, не поймешь, что немцы говорят: все у них ку-ку да ку-ку. Вот и живут в своем Кукуе». Немцами же — от слова «немой» — называли не только выходцев из Германии, но и голландцев, французов, швейцарцев, да и всех иностранцев. Тут, на Кукуе, где жило немало иноземных медиков, и основал Петр Первый «Военную гофшпиталь» для раненых и больных солдат и офицеров. Главным хирургом подвизался здесь голландец Николай Бидлоо, и слава о нем, искусном враче, гремела на Москве.

Бидлоо переманил много студентов академии к себе — в лекарские ученики. К нему шли «истомившиеся» от академической премудрости, но не желавшие уходить от мирской жизни в монастырь. Иные из них становились потом хорошими лекарями.

Ломоносов, Виноградов и Власьев отправились в «гофшпиталь». Двухэтажный корпус — первый этаж и подвал из добротного желтого кирпича, второй из дерева — выходил на берег речки Яузы. Андрей Власьев, который бывал здесь не раз, уверенно повел друзей в обход здания — к крыльцу. Шли мимо каких-то грядок с растениями. Ломоносов присмотрелся: овощи не овощи… Вопрошающе взглянул на Власьева.

— Ботанический сад, — пояснил тот. — Лекарственные растения разводят. В гофшпитале пользуют ими больных для скорейшего заживления.

— Да ты, Андрейша, тут как свой!

— Ely, до этого еще далеко, а вот из академии я, братцы, и впрямь утекаю. 14 хоть Копцевич не раз нудил, что мне, убогому, одна дорога уготована — в монахи, я ему дулю поднесу.

Знакомый Власьеву смотритель пропустил их в палаты. В нос ударило зловоние. Кто-то стонал, из-за перегородки неслись истошные крики. Бидлоо в огромном рыжем парике, сопя широко расплюснутым носом, с суровым видом расхаживал по палате и жестами указывал лекарским ученикам, что делать. Андрей подвел друзей к доктору. Медик строго и зорко глянул из-под насупленных лохматых бровей.

— Это господин Виноградофф, а вот это Ломонософф… пришоль на Москва из город Архангельск?

Оба поклонились.

— Медикус дольжен все видейт, все знайт. Идемт!

На продолговатом дощатом столе какой-то человек, которого с трудом держали за руки и за ноги служители, извивался и хрипел. Лекарь копался у него во внутренностях. Виноградов опрометью выбежал из комнаты. Ломоносов сжал зубы и побледнел. Власьев как ни в чем не бывало и даже с любопытством наблюдал за хирургом.

Бидлоо что-то пробурчал и указал гостям на боковую каморку.

Там он сдернул парик. На лысой голове красовалась здоровенная бородавка с единственным, подобно колючке, волосом. Обмахнув красное вспотевшее лицо париком, он швырнул его на скамью и, подойдя к рукомойнику, загремел краном. Вытерев руки, он обернулся.

— Гомо сапиенс! Тщеловек! 14 мортус — смерть! Мортус забирается в органон тщеловека, и медикус там его убивает. Чем искусней медикус, тем слабей мортус. И напротив того. Великое цель перед медикусом… Будейт у меня слюжить?

— Нет, — неуверенно произнес Виноградов.

— Нет! — твердо сказал Ломоносов.

— Жить будет ф светле и тепле. И слявный денга. На первое время — рубль в месяц. На кухне харч даром. А у вас три копейки ф ден без харч. Подумайт!

…Они долго шли обратно — до самой Лубянки, где жил Андрей.

— А я мыслил, ты останешься у Бидлоо, — говорил Власьев Михайле. — Вот Митяй с первого разу же не выдюжил, ему привыкать бы трудно пришлось. Ты же превозмог — значит, сумел бы и хирургией овладеть.