Ростов-папа. История преступности Юга России

Гласный Нахичеванской думы Григорий Чалхушьян предупредил ростовского градоначальника Коцебу, что если власти не смогут обеспечить безопасность в городе, то тогда это сделают местные жители. Под «местными» подразумевались, конечно же, не трудолюбивые ремесленники и торговцы, а вполне конкретные господа. Многие серые и налетчики-вентерюшники либо питали симпатии, либо вовсе входили в боевое крыло сепаратистской партии «Дашнакцутюн», преследовавшей цель восстановления Великой Армении. Симпатии питали к ней и местные торговцы. К примеру, фирма известного нахичеванского негоцианта Ивана Шапошникова (ТД «Генч-Оглуев и Шапошников») использовалась в качестве легального канала для хранения и перевода денег партии «Дашнакцутюн». На эти средства закупалось оружие, которое переправлялось на Кавказ и в Турецкую Армению.

По данным историка Сурена Манукяна, около 150 боевиков, имеющих опыт (вероятнее всего, приобретенный в ходе кавказской резни), все погромные дни патрулировали Нахичеванскую межу — границу между Ростовом и Нахичеванью.

Полторы сотни вооруженных дашнаков, сиречь дореволюционного НВФ, — это мощная сила, способная разобраться и с погромщиками, и с полицией. И с конкурирующей ростовской босотой, на всякий случай.

Кстати, здесь еще раз пригодились добрые контакты между «политикой» и бандитами. Спустя два месяца после погрома, в ходе вооруженного восстания в Ростове 17 декабря, пользуясь туманом, юный боевик Евгений Трифонов (будущий красный комдив и глава Донской милиции) проехал в Нахичевань и купил там у дашнаков 10 бурханов (небольших скорострельных карабинов). Как он сам вспоминал, «на наемном извозчике я проехал через все полицейские преграды на Темерник. Когда мы подъехали к Темернику и извозчик узнал, что мы везем, с ним приключилась медвежья болезнь».

Еще одним наглядным примером организованности ростовской преступности послужил побег из Богатяновского централа в марте 1917 года сразу 200 арестованных урок и дезертиров, а также грандиозная облава на тех же днях в Балабановских рощах, когда с новоиспеченной милицией Временного правительства вступила в настоящее боестолкновение банда численностью в 300 человек. Про еврейские погромы с участием тысяч ростовских как профи, так и любителей, мы уже говорили. А уж нищеты, сирых и убогих, в Ростове и без того было выше крыши. Здесь уже верстались не только «синдикаты», но и целые «тресты» и «корпорации» дореволюционного жулья и босой команды. Куда там вашему Лондону.

С эдакой силищей, организованные и спаянные цеховой дисциплиной и признанными всей хеврой вожаками «рыцари индустрии» могли противостоять не только конкурентам из «политики», но и крупным подразделениям полиции-милиции.

Таким образом, революционная активность начала XX века дала импульс для формирования в криминальной среде Ростова элементов четко организованной преступности.

Зеркало треснуло

У любимого поэта английской королевы Виктории Альфреда Теннисона есть строки:

Порвалась ткань с игрой огня,
Разбилось зеркало, звеня.
«Беда! Проклятье ждет меня!» —
Воскликнула Шалот.

Героиня предвидела в разбитом зеркале ужасные события, которые и стоили ей жизни. На Руси по древним поверьям расколотое зерцало также предвещало 7 лет несчастий. Они и начались с разбитого зеркала мирной жизни в 1914 году.

Для преступного мира начало Первой мировой войны не предвещало ничего хорошего. С одной стороны, как лицам, не состоящим на мобилизационном (только на полицейском) учете, ростовским бродягам не грозил призыв в армию. С другой — по опыту Русско-японской войны было известно, что война дурно действует на нравы народа-богоносца, пробуждая в нем звериные инстинкты, которые зачастую отражаются и на самих мазуриках.

Ожесточение в обществе чрезвычайно накаляется на фоне военных неудач и больших потерь, когда тревога переходит сначала в уныние, а затем в ярость и поиск виноватых. И тогда горе тому, кто показался публике виноватым, — обычная уличная свара грозит перейти в бунт, «бессмысленный и беспощадный». Под эту горячую руку доводилось попадаться и ростовским уркам, что нередко заканчивалось для них трагично.

Жизнь вора далеко не сахар: самосуд толпы — частый случай. Особенно на базаре или на центральных улицах, даже в трамваях. Особенно с учетом общего ожесточения нравов в 1905—1907-м и 1917 годах. Тогда обыватели видели в воришках угрозу для себя, это уже потом они стали «социально близкими».