Ротмистр

— Каледин пустил себе пулю в лоб. Для вас все тоже кончено. Если кто скажет точно, где сейчас атаман Дутов, вы все будете жить…

Казаки, опустив головы, молчат. Один, совсем молодой, присаживается на корточки и плачет, обняв голову руками. Его одергивает стоящий рядом казак постарше — бородатый есаул в окровавленной рубахе. Гуляков всматривается в его лицо, пытаясь вспомнить, где видел.

Гуляков вздыхает:

— Они не скажут…

Он разворачивается и идет прочь, за бархан, к лошадям. И как плетью его ожигает сзади злой хриплый голос есаула:

— Комбриг, а помнишь, как клялся в верности казацкому роду? Шашку целовал? Или крови так напился, что память отшибло? Сука…

Гуляков резко останавливается, вспоминая, где слышал этот голос. Сёмка! Завалишин!

Он быстро идет назад, находит взглядом Завалишина в толпе казаков, которых уже ведут ко рву.

— Егоров, есаул со мной пойдет, мне с ним перемолвиться надо…

Есаул, хрипло дыша, с трудом месит босыми ногами раскаленный песок, Гуляков идет следом. Когда они скрываются за барханом, раздается беспорядочная пальба из винтовок и предсмертные крики убиваемых казаков. Завалишин пытается бежать назад, Гуляков удерживает его за рубаху, тащит к коновязи:

— Сёмка, погоди, дай скажу!

Завалишин с заплывшим глазом с горечью качает головой:

— Сашка, что же ты творишь! Это ж братья твои, казаки!

— Сёмка, не могу я их спасти, уже не могу! Куда вас понесло в засаду, разведки, что ли, нет!? Вот лошадь, давай отсюда, быстро!!

— Что с тобой стало, Гуляков! Это упыри же. Вы как Мамай идете — станицы жжете, баб насилуете, грабите. Зачем ты с ними! Скажи мне, я пойму!..

— Для меня, Сёмка, обратной дороги нет. Я никого не грабил, не насиловал. Я — солдат. Но не отмыться уже. Уходи, быстро!

Завалишин запрыгивает в седло:

— Уйдем вместе, Сашка! Нет такого греха, который отмаливать нельзя. Отмолишь или нет — это другой уже расклад. А сейчас — пошли отсюда!

Гуляков бьет лошадь по крупу, и та наметом несет Завалишина за пески. Гуляков с размаху садится на песок, поднимает голову, невидяще смотрит в небо, жилы на шее вздуваются, и он негромко воет:

— Господи, ну освободи же ты меня!..

* * *

Над вытяжным отверстием в крыше юрты курится дымок. Изнутри доносятся крики: «Еще! Давай! Хорошо!» Посередине юрты стоит буржуйка, на ней горка пышущих жаром камней. На циновке лежит на животе голый Гуляков. Комполка Егоров хлещет его по спине связкой прутьев — подобием веника. С другой стороны еще один мужик поддает пара, плеская водой из кружки на камни.

Гуляков кряхтит:

— Егоров, ну что ты меня гладишь. Не жалей…

— Товарищ комбриг, да это ж не веник березовый, это розги! У вас вон спина уже, как кирпич…

…Под навесом возле юрты за столом в ряд сидят обнаженные по пояс Гуляков, Егоров и третий парильщик, у каждого в руках по большому ломтю арбуза. На лицах и в позах — расслабленное удовлетворение.

Егоров шамкает с полным ртом:

— Хорош арбуз, да больно сладкий. Приторно прям, аж противно.

Гуляков вздыхает:

— Ладно, черт с тобой, давай…

Егоров подрывается с места и приносит бутыль с мутноватой жидкостью и три кружки. Наливает. Мужики чокаются, выпивают, заедают арбузом.

Егоров вздыхает:

— Эх, сейчас бы грибочков соленых…

В ответ раздаются топот, конское ржание. У стола возникает взмыленный красноармеец — вестовой.

— Товарищ комбриг! Звонили из штаба дивизии. Элемент в трудлагере взбунтовался. Лошадь в штаб пришла, а к седлу мужик приторочен с четырьмя дырками от вил в груди.

— В каком таком трудлагере?

Егоров поясняет:

— В штрафном трудовом лагере. Семьдесят верст отсюда в сторону Актюбинска, там бараки стоят, и охраны взвод.

Гуляков удивляется:

— Лагеря же Главкомтруд закрыл еще зимой, трудповинность отменили.

Егоров разводит руками:

— Да там дело мутное какое-то. Есть такой товарищ Джанибкеков, он — хозяин лагеря, а не Главкомтруд. Мужики овец пасут и стригут, бабы шерсть прядут и валяют. Вроде как враги революции. Кормежка — чтоб ноги не протянуть: полтора фунта хлеба и осьмушка бараньего жира в день. Джанибеков с братьями приезжают раз в неделю, подводами пряжу вывозят. Там даже поп есть — прибился, когда с Поволжья люди от голода бежали. Его не трогают…

— С какой стати регулярная армия должна лезть на объект, где гражданское лицо распоряжается? ОГПУ на это имеется, — недоумевает Гуляков. Он ломает сургуч, открывает пакет, поданный красноармейцем, читает и бросает бумагу на стол, прижав ее кружкой с самогоном, чтобы не улетела. Встает и надевает гимнастерку:

— Ну, вот тебе, Егоров, и грибочки. Командарм лично пишет, что лагерь — это есть крайне важный для республики объект. И вверенной мне бригадой там нужно обеспечить революционный порядок.

Комбриг бьет кулаком по столу, самогон расплескивается на бумагу:

— И при этом, Егоров, докладывать об усмирении людей, которые горбатятся на товарища Джанибекова, я должен лично командарму, и более никому. Поднимай роту, сам поведешь. Я на аэроплане. Надо глянуть, что за рабовладелец тут завелся…

ГЛАВА 10