Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

— Не верю я, товарищи, в этаких Софронычей: сколько ни видел их — одного такого колдунка побил даже, до сей поры никакой кисты не имею. Сказки древние это.

— Ну, он, Софроныч-то, боле по-насерку[3] действует.

— Мда-а. Летось-то: эдак же Васька Хрущ облаял его — ну и пострадал. Во-о с какой брюквой ходит.

Иванов подымается с земли, выплевывает окурок и делает два шага к болоту. Удавливает ногой ямку — заливается вода: он зачерпывает ее берестом и пьет тяжело и шумно.

Не вода, а настой на травах и букашках.

— Вы вот передайте-ка, ребята, Софронычу вашему: дурак ты, мол, старый. Ан-тан-та — это не пушка, а союз государств буржуйских. А, кроме того, скажите: если ты, чортов дядя, технику Иванову кисту не поставишь, — он тебе фонарь, мол, на морде поставит. Не смущай сказками народ.

— Ужли не трухишь, Федор Палыч?

— Тьфу ты, язви вас. Слушать тошно. Киста, иначе грыжа, ведь. И получается от подъема тяжестей, телу слабому непосильных. Вот и все колдовство тут.

Мужики, недоверчиво ухмыляясь, идут за техником на болото. Снова сверкает и лязгает тесьма и зубасто ляскает топор по кустам, которые застят щель гониометра.

Когда солнце скатывается на запад, партия — усталая, наломанными по кочкам ногами — тянется в деревню Тою. А закат раскрашивает коричневые от загара лица в малиновые и лиловые цвета.

Все идут пошатываясь: упоила их четырнадцатичасовая работа, рябое солнышко медовой жарой и гулящий ветерок пенистой брагой расцветающих трав. Комары пискливо и жалостливо липнут и вьются: отсталые пауты гудят, как бородатые мужики на сходке; а подслепый туман встает сзади и тупо зорит вслед…

* * *

Тайга…

Темная, костоломная, каторжная.

Полная неуемных сил. Неповоротливая, тугая на мозги…

Вешечник Михайло, старый, но вникающий, рядом с техником Ивановым идет и боли, деревенские, таежные, рассказывает. Языком, густым и шершавым — как измозоленными руками по шелку водит.

— Кто не бил ее, тайгу-то? Царские стражники скулы выворачивали, зубы вышибали, секли и вешали…

Выла тайга и злобилась. До 17-го году ничего бы, сошло, а тут воли понюхали:

— Человек, говорят, ты такой, как и все.

Выла тайга и злобу копила, а она в глаза — волчьи уж — вылезала и колола:

— Растерзать!..

Бросали избы и хозяйства: в зиму — когда до сорока морозу доходило — теплый насиженный угол бросали и шли голыми руками давить Колчаковскую свору и рвать буржуев.

Молили:

— Господи! Вскуе оставил… Ужли не возворотишь большевиков…

Молились их имени, как святому Пантелеймону, о скоте, доме..

Спроворили, наконец, Колчака, и первое время, когда алые банты просто и весело прошли деревню — возликовали.

Вздохнули мужики и принялись налаживать хозяйство. И тут же жертвовали последним на Красную армию, на то, на се… Портки с себя сбрасывали, собирали хлебом, яйцами — кто чем мог. Слали, сдавали — куда, почти что не спрашивали:

— Веровали!

Коммуну образовали — ну и помоги себе ждали: усадьбы, нарушенные, поправлять — топоров, гвоздей: снасть хозяйственную восстановлять — воровины, шпагату, железа: землю обихаживать — плугов, литовок, машин…

— Нет ничего.

Обутки посбдрипались — ни сапогов, ни котов…

Далеко очень — глушь. 75 верст от пристани и путей.

Газет даже не слали — не слыхивали. А и слали — так в волости где-то затеривались: до нее тоже 30 верст.

Комячейка своя была — ну, слабая: четыре человека и с одним только желанием что-то сделать, а приступить, — не знали как.

А из города помощи не было: некогда, некогда, некогда.

И — некого.

Там — Чекатиф, Грамчека и просто Чека. Людей на себя не хватало, не то чтобы еще на край света посылать.

Истинно край света, До Баксы еще кое-как видать… А там уж — о-хо-хо-хо! Одно слово — темь.

Интеллигенция, верно что, пужливая, разбежавшаяся, по своясям повсюду возвращалась; да и в деревню не шибко охота — больше в городе пристраивалась бумагу марать.

Словом, город сам покуда выправлялся и про деревню таежную забыл. А в ней все по-своему шло. Была потуга к искровой правде, выношенная рабским и звериным житьем, — так она туго и слепо шла одна вперед, хватаясь и шаря. Ничего не давал город деревне, а тянул с нее все, все как есть — тянул.

Приедет какой-не-на-будь, поет, поет — и чо-не-на-будь да попросит: сена, хлеба, того-сего…

А чуть што супротив скажи, — чичас:

— A-а, ты буржуй… к Колчаку хотится?

Прогонами, вывозом, сдачей — тоже маяли. А тебе — обратно — нет ничего. Школа стоит недостроенная, загнивает. Сами бы в момент возвели — клич некому гаркнуть…

Где они? Мы даем, а они — хушь бы чо…

И обида жечь зачала, как жигало.

В город делегаты ездили на хресьянской съезд… Ласо там наговаривали камунисты-те. И горы сулили. Однако — наконец — шиш еловый…

Омманули нас сызнова… Э-эх, простота-темнота.

А Хряпову, лавошнику, этто на-руку. Во всяко место пальцем тычет:

— Вот. Вот. Вот… Они — те — товаришшы: с тебя-то все, а тебе-то кукиш в сухомятку.

По первоначалу сцеплялись из ячейки с прочими, но без толку. Эти за словом в голбец[4] не спускались — бывалые; а те — настояще не уразумели, хоть нутром — вот как чуют, а — кроме матерных — слов нет высказать.