Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 2

— И за что только ты, Миколашка, взъелся на меня? Ровно на лиходея…

— А разве ты мне не лиходей? Кто меня из дому выгнал, кто все лето работой мучил?

— Дурак ты дурак… Ты думал, — повали бог-от кормит?

— Рассосуливай кому другому, а не мне! Бери ключи-то, — пойдем!

Вздохнул старик, пошел. Весь день сусеки через кадушку пересыпали, хлеб делили. Не успели кончить, — сын вывозить торопит:

— Очищай мою житницу, мне свое имущество класть некуда! Да ключи давай…

— Ты бы хоть лошади дал мешки-то перевозить.

— Наймешь, ты и так богат!..

Спасибо, Ромка коммунистов помог перевозить, в клеть сложить. Мелочь старик таскал на себе. Николай сзади ходил.

Старик тащит колесные шины.

Николай бубнит:

— Чего их тащишь? Не знаешь, что я буду колеса обтягивать? Мне шины самому понадобятся.

— Понадобятся, — купишь! а захочешь быть хорошим сыном, придешь ко мне да честью и попросишь, — подари, мол, мне, батюшка, шины, нечем колеса обтянуть.

Несет Степан Митрич кадочку с мочеными яблоками.

Николай сзади ворчит:

— Разве старикам по зубам яблоки? Мои детишки как бы им рады были.

— А ты и пошли детей к баушке… Она их любит, не откажет им, стоит только попросить…

Степан Митрич перетащил свое именье и отдал ключи сыну.

VIII.

После покрова Григорий-коммунист захворал. Рубил в лесу сухостой с валежником, целый день мокнул с сыновьями под дождем, на работе разогрелся, распарился, разделся, — ну, и прохватило мужика. За ужином все на озноб Орине жаловался, поел кое-как, а ночью его и разожгло. Свалился Григорий, хоть и крепок был.

Орина придвинула к лавке скамейку, устелила постель, и улегся на ней Григорий, улегся надолго. День и ночь то палит его, то в холод бросает, словно из печки в воду холодную кто перетаскивает. Сбилась Орина с ног. Двор скотины полон, напоить-накормить надо, а тут еще муж, как младенец малый, стонет да охает на постели. Хорошо еще, — парни послушные, все без отговору делают, а то хоть реви.

И без того не раз всплакнула Орина. Жалко мужика! Всю жизнь душа в душу прожили. Взгруснется ей, — дело бабье, сидит у постели и рекой разливается. Григорий уж на что ослабел, еле-еле руками-ногами ворочает, а и то бабу жалко станет. Повернет к ней голову, утешает:

— Не горюй, Орина! Что ты все плачешь? Только меня в смущенье вводишь… Не выживу — ничего уж не поделаешь, один раз помирать-то…

Орина сквозь слезы причитает:

— Ах, Григорий Карпыч, как же мне-ка не плакать? Диви бы жил ты по-хорошему, как все люди, а то… И подумать страшно, не токма еще что…

— Чего еще там надумала?..

— Вон в Давыдовке коммунист помер, так его индо скрючило всего. Бились-бились, — разогнуть не могли. Завернули в рогожу, втиснули в гроб да так и зарыли. А в Кочетовке у мертвого коммуниста язык-от до пупка вытянуло…

— Орина, брось ты глупости говорить, и без тебя тошно! — стонал больной. — Не всех дураков слушай!..

— Ково хошь на деревне спроси, все про это знают. Мне что, я не свое говорю… И ты тоже хорош!.. Все у тебя глупости говорят, один ты говоришь умности. Ну, скажи, разве не бог тебя наказал хворью?

Молчит Григорий, будто не ему говорят. Видит Орина, — сердитыми словами не проймешь, плакать начнет.

Как-то председатель бедноты навестить пришел. Сел у постели на табуретку, у Григорья про здоровье спросил.

— Плохо, брат… Не умереть бы…

— Что ж, когда-нибудь и умирать надо! Мой покойный отец перед смертью проговорился: «Лежу, говорит, сынок, а про себя думаю: и умрешь — не беда! Сынки закажут попу десятка два панафид да сорокоуст, поминки справят… Глядишь, от самого-то страшного места в аду и отмолят. Вот я и трушу!» Да, брат, хорошо бывало умирать было… А теперича кто уж в это крепко-то верит? Может, — и закажут, а все сумленье берет: ну, как толку от этого не будет? Потому — веры такой не стало, а без веры нашему брату-мужику страшно. Рассудить, как и что, он не может и веру потерял. Бог-е знает, что там будет!

— Ничего не будет! Подохнешь, и все тут…

— Хорошо, кабы так. А выйдет дело по-иному, ты уж коммунизм-от свой здесь оставь, он тебе там, чай, не понадобится.

— Тебе для домашнего обиходу откажу… Небось, и без меня он не иссякнет!

— Вишь, какой ты еще зубастый… Одначе, прощай покудова, надо корму натаскать.

Все хуже и хуже Григорию. Ворочается на постели, кряхтит, стонет. А мысли нет-нет да и вернутся к смерти. Страшно мужику… Пожить хочется, еще совсем не стар, а хворь одолевает. Может, и вправду бог его наказывает? Не все же люди врут, случается — и правду сказывают.

Ослабел совсем, бредить начал. В бреду нивесть что в голову лезет. Не может Григорий больными мозгами все толком понять. А тут Орина над ухом вязжит.

Начал Григорий сдаваться.

— Послушай ты моего глупого бабьего разума! — жужжит Орина. — Отбрось гордыню-то, может, господь бог и помилует… Григорий!.. Успокой мое сердце, надень хоть крест!

Поглядел на нее мужик. Отощала баба, сморщилась, — видно, не легко и ей. Жалко стало жену. Отвернулся и чуть слышно бросил:

— Делай, как знаешь…