Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 3

Огромный, плечистый стоит перед нею, страшный такой, как в печке огонь, желанный такой, каким никто никогда не был.

Подняла Фрося заслонку, как щит перед собою держит, — пусть лучше уходит: все равно не снести.

— Постановь лучше, не то хлеб охолонет. — Вырвал заслонку, печку закрыл.

Оглянулась Фрося, фортка раскрыта, кот рыжий на окошке сидит, в фортку вскочил. Закрыть бы. Шагнула к фортке, — Андрей не пустил. Как ветку какую, схватил, перегнул, на воздух приподнял.

— Ну, покаж мне себя, какая ты есть, чтобы знал тебя всю, как машину.

— Пусти, дай фортку прикрою.

— Для чего? Так машину виднее.

Стоит машина под окнами, спицы на солнце сверкают.

— Ничего, подождет.

Распласталось в руках Андрея Фросино тело, хмельное, капризное, как тесто тогда в руках Фроси, сладу нет с ним. Комната углями пляшет.

Дурманный врывается в фортку ветер речной, навстречу хлебному духу, несется с ним, обнимается, сливается воедино, в нем растворяясь и его в себе растворяя. Буйно носится над землей вешний дух животворный, весь семенами насыщен, щедро расточается жизнь из него, без удержу и оглядки. Ничему живому от него не уйти.

* * *

«Сторонись, душа — оболью».

Весело на Москва-реке — праздник.

Кумачевые ходят облака в небе закатом. Кумачевые носятся по реке волны крутые, веселые, ждут с севера лед, к бою готовятся. Не по сердцу стала им зимняя скова, из терпения вывел ледяной плен.

Гудом гудит толпа на мосту, по набережным к загородкам прилипла. Люб ей и страшен речной разгул. Подвалы забили досками — смолой блещут на солнце, а сама вся на улицу, куда ж ей еще? — праздник!

И-их! Сорвется вот-вот Москва-река с якоря, знай тогда наших — зальет!

Хохочет, гогочет, ругается гуща толпяная, исплевалась вся семенной шелухой. Бежит вдоль перил детвора, веревки от сетей тянет. Первые.

Прут люди один на другого, сшибаются вместе нарочно, нечаянно, всячески — кто невзначай и щипнется любовно: как тут сдержаться? — весна, теснота.

Суетится сзади кумачевая милицейская шапка:

— Осаждайтесь, товарищи, осаждайтесь назад. Нельзя, чтоб всем в первом месте.

Не слушает никто кумачевую шапку, на кой чорт — свобода.

Тесно обнявшись — в толпе неприметно — стоит красноармеец с женой. Оба маленьких потонули в толпе с головой.

— Пусти, мне ж так ничего не видать!

— А зачем, чтоб видать? Так лучше. На́ семено́в. Лускай.

Хорошо, жарко, точно ночью в постели. Только вот шуба мешает.

Скрипит гармоника на Москворецкой стороне. Хороводятся девушки вокруг гармониста, что твоя деревня. Разгул!

Запрыгали, заиграли кумачевые пятна в Ивановых дырках, забеспокоилась вода, забилась о льдину. Встал Иван, спину расправил, все ж уморился. Часов шесть просидел, на полчаса только заходил к куму. Близко вода к нему подошла, — льдина, как сахар в кипятке, тает. Надо кончать. Не ровен час — подтечет. Последний раз посидел нынче. Завтра уж с сетью. Не хочется с реки уходить. Сеть — одна баламута. Ишь, выперло на улицу всех, точно праздник советский: Комсомол или Свержение.

— Эй, ты, рыбак! Долго валандаться будешь там? Отнесет — не воротишься.

Огрело криком Ивана, как водой охлестнуло. — Что за чорт? Оглянулся. Господи Иисусе! Отошла льдина от берега, как бог свят, отошла. Что ж делать?

Стал Иван посередине — ни туда ни сюда: остров.

Хлещут крутые волны о льдину. Вздернуло ветром их на дыбы. Кричат с берега, — знай, мол, жди, не беспокойся. Лодку пришлют. Пуще прежнего толпа наверху — сбилась запрудой, нет ей пути. Куда бежать только, не знает: к перилам, к реке ль или на месте остаться?

Ребята, те без раздумья шмыгнули меж ног, разом скатились к реке.

— Айда, ребята, поможем. По льдинам-то легко.

— Да-а, легко!

Шумит народ на мосту:

— Ну, вы, дьяволы, не трожьте его. На губах волоса не повыросли, а туда же спасать! Пусть лодку дождет.

— А ты не учи. Осторожа лучше ворожи. Сигай, брат, — пока лодка придет, под мост попадешь. Вон ведь как тянет.

Стоит на льдине Иван, чует: колышется, к мосту несет. Видать, и впрямь прыгать придется. К краю шагнул, ноги, как крючья, за льдину цепляются.

Глянул вперед — горят в солнце башни кремлевские, смотреть невозможно, дворцовые окна, как из красного желатина поделаны; стрелки Спасских часов, кровью налитые, отвесно стоят, шесть отмечают. Перекрестился Иван, раскачался, ведрышко впереди себя выставил. Прыгнул…

Ух! вот оно — хрясть! Вызволи, господи!

В куски распался сзади него тонкий край льдины, в воду пошел. Прямо под ноги ребятишкам свалился Иван — ведерка не выпустил. Слава тебе, господи! На твердой земле — допрыгнул.

Смеется сердце в Иване — спешит. Подошел к своему переулочку — ишь высохло как: воробей ног не замочит.

Зато двор — одна лужа сплошная. Ходят по ней бумажные пароходы, — нет устали у детей, вьются над лужей, как мошкара над болотом.

Обогнул Иван лужу, к крыльцу подошел. Кот рыжий на ступеньке сидит — дверь сторожит.

— Ну, ты, Махно, дай дорогу!

Протянул Иван руку к двери: огромный, тяжелый — ржавое сердце дверное — висит на кольцах замок. Что за оказия!

Враз слетел Махно в лужу — не успел отскочить.