Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 6

Вдали синеют Воробьевы горы.
Нескучный сад. Внизу Москва-река.
Над городом и над притихшим бором
В весеннем небе тают облака.

А дальше вглубь, где чащей труб и вышек

Сменился робко отступивший лес,
Встает в дыму и кроет темной крышей
Полгорода чудовищный Могэс.

Бреду — и брежу первой синевою.

А солнце плещет полымем в лицо.
И вдруг вверху, над самой головою —
Такой знакомый крик скворцов.

И — только миг. И вот — уже растаял.

И далеко за крышами домов,
В весеннем зное потонула стая
Моих бродяг, вернувшихся домой.

Но этот крик упал, как искра в порох,

И память вспыхнула и пронесла
Перед глазами прожитую пору,
Забытый март далекого села.

И в это промелькнувшее мгновенье

Я вспомнил, пережив их вновь,
И первую, печальную любовь,
И первое мое стихотворенье…

Ах, этот день, — кого он не обманет.

Такое солнце и такая ширь!
И уплывает в солнце и в тумане
Седой Ново-девичий монастырь.

Владимир Василенко Любимому поэту

Я так не умею, как ты,
Я так никогда не сумею;
К простому бумажному змею
Приделать такие хвосты,
Чтоб их и рукой не поймать,
Чтоб эта простая мочала
Сердца наши гордо качала,
Как зыбку — влюбленная мать.

Ефим Вихрев Верность

(ИЗ КНИГИ: «ПАЛЕХ»)

Палехский народный дом стоит обособленно, ничем не затененный, на скате холма. С холма сползают к речке кладбищенские кресты, березы, домики, бани. Лишь нардом — огромный и стройный — прочно врос кирпичным фундаментом в землю и, в сравнении с окружающим, кажется незыблемым великаном. Пятьюдесятью высокими окнами он обращен на все страны света. В амбразурах фундамента — железные люки: в просторных подвалах все еще сохнут неоплодотворенные доски; безнадежно тоскуют они о ласкающих одеяниях красок, о мертвенном золоте нимбов, чудятся им перистые крылья архангелов, смуглолицые деревенские мадонны и капельки крови под терниями на лбу спасителя.

Но в самом нардоме не осталось воспоминаний об иконописной мастерской.

Солнце — конечный виновник всех изменений — попрежнему неодинаковым светом теснится в комнатах.

Раньше оно путалось в лицах мастеров, воспламеняло тисненую медь образных облачений, переливалось по квадратам акафистов, блестело в несметных полчищах «всех святых».

Теперь оно успокаивается на сосновых скамейках зрительного зала, зайчиками ютится в листве декораций. В следующем, читальном зале солнце образует веселое озеро из длинного стола, на котором иллюстрированные журналы беспорядочно плавают по газетным комплектам. И не солнце ли притворилось стенгазетой «Красный пахарь»? Не оно ли говорит о неувязках, бичует, хвалит, звенит стихами, смеется наивными карикатурами? С высоты, из-под потолка оно багровеет безграмотными и могучими лозунгами. А в той, в соседней с читальным залом комнате солнце останавливается на корешках книг, насыщая библиотеку мудростью и значением.

И оно прожигает рубашку библиотекаря — Федора Федорыча, сидящего с книгой в руках спиной к окну.

Федор Федорыч читает, быстро и беззвучно шевеля губами. Я не хочу мешать ему и дожидаюсь, пока он сам увидит меня.

Лысина его окаймлена ровной полоской рыжевато-седых волос. Опаленное зноем морщинистое лицо незаметно уходит в бороду. Глаз мне не видно, но морщинки, расходящиеся от них, отпечатлевают доброту и житейские тяготы. Рубашка обнажает волосатую грудь. Брюки, засаленные до блеска, слишком коротки, а босые костистые ноги — грязны.

Вот и весь облик Федора Федорыча. Впрочем, остались еще руки: они так грубы, что странно видеть в них раскрытую книгу…

Библиотекарь подносит ладонь ко рту и слегка поплевывает на указательный палец. Он хочет перевернуть страницу. Но тут он замечает меня, стоящего в тени этажерок.

— Здравствуйте, — говорит он, смущаясь. — Зачитался вот. А вы, должно быть, давно ждете. Вы бы…

Федор Федорыч приятно картавит. И картавость эта придает его речи некое благородство. И странно мне слышать почти девические слова из уст мужиковатого библиотекаря.