Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 7

Спят подковы. Стихли боли.
        Жизнь как ветр несется…
И — как скорый поезд в поле
        Пусть не обернется.

Стыло сердце боевое

        Не по вам в тумане.
Мы прожили. Спи ж, былое,
        И — былое грянет…

Будто громом непогоды

        Провернет огромным.
Доброй ночи! Спите годы —
        Мы о вас не помним.

Телеграфный только иней

        Мнится гулом странным,
Не тревожит воздух синий
        Звездным скрипом санным.

Это — люди где-то слышат

        Хруст и звон нетленный…
Святость жизни! Кони дышат
        В темноте военной.

Сеет небо вновь над нами

        Злую бледность чище,
За тифозными огнями
        Это — ветер свищет…

Вечер синий и уездный.

        Пусто и морозно.
На колодце мрак железный
        Не всплеснется. Поздно.

Не всплеснется. Лишь воротам

        Дальней тьме завидно,
Ну, а там за поворотом
        Ничего не видно.

Белый сон, да серый заяц

        Брезжат, мглой скрываясь.
Где-то звякнет… Грешным скрипом,
        Опушенным ликом —

За калитку глянет… Пышно

        Снег висит на крыше,
Вся откроется — и слышно
        Звезды бьются выше.

Вся задышит из-под шали

        Темнотой заречной…
Только синий вечер налит
        Грустной тайной млечной,

Только звезды над собором

        Веют страстным блеском,
Галки вьются над забором,
        Темным перелеском.

По-кладбищенски чернеют

        Те деревья. Словом —
Может, даже и над нею
        Где-то за Тамбовом!

Москва, 1928-29 гг.

Николай Колоколов Этюды

1

Затейливый старик

Осклизлая осень. Кисельное небо и кисельная земля. Железнодорожная станция, увязнувшая в редком и голом перелеске. Мокрая ворона летит над вокзалом, полным томительной скуки. По грязному вокзальному полу надломленно прыгает большеголовый, безбровый мальчик с белым, как известка, лицом, с оловянными глазами; голова его кажется полуощипанной — так мало на ней волос, коротких и чуть желтоватых. Таких детей встречаешь в глубокой провинции едва ли не в большинстве семей почтовых и железнодорожных чиновников. Мальчик надломленно прыгает и мочалит ивовый прут о грузные весы, о дверь, о каменные плиты пола. Это не похоже на игру: во всякой игре есть проблеск праздника, а мальчик кажется рабом, выполняющим неустранимую будничную обязанность.

Скука, как промозглый туман, стоит в вокзале. И когда из конторы, вслед за телефонным звонком, глухо доносится низкий голос телефониста, — кажется, что заблудившийся в тумане человек безнадежно и обреченно жалуется на свою беду.

Мир полон жалобы. Там — за стенами вокзала — жалуются на бесприютность: тучи — дождем, осинник — дрожью, ворона — криком. Здесь несколько взрослых людей, ожидающих поезда, жалуются нудными словами — на плохую погоду, на нужду, на болезни… Да и удары прутом о весы и о дверь хлюпают, как жалобный плач, чуть окрашенный робкой жаждой сопротивления.

Жалобная скука, скучная жалоба… Жизнь оскорбительно-проста: человеческую речь произвольно наливают тьмой или светом повелевающие события — перемена погоды, болезнь и выздоровление, беда и удача. Сколько хозяев у вас, бедный наш язык, — губы и глаза наши, улыбки наши и плач? Жизнь оскорбительно проста… Мне хочется закрыть глаза и вообразить существо высшее и более свободное, чем человек.

Вокзальная дверь вдруг распахивается и захлопывается за старичком, маленьким, легким и остробородым. Красной от холода рукой он срывает с головы баранью ушанку, сгибается в игривом поклоне и кричит счастливо, как о дорогой всем находке:

— Меня ли надо? Здравствуйте, люди добрые!

Сидящий на скамейке, среди мешков и корзин, сухощавый мужик смотрит на вошедшего будто подозревающе, переглядывается со своими железнодорожными попутчиками и попутчицами. Они молчат неловко и настороженно. У старичка такой вид, словно он, рассчитывая шагнуть по ровному полу, скользнул ногой на низкую ступеньку и потерял вдруг равновесие. Он глядит вперед удивленно и почти испуганно. Но это — только на мгновение. Губы его расплываются, обнажая желтоватую белизну зубов, и в улыбке трепетно лучатся морщинки вокруг глаз.