Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

Но небо уже расчистилось, и только меланхолические дымчатые облачка морщинят смуглый по-вечернему горизонт.

Теперь Темкин рассказывает о себе, о своей семье, о своем бюджете. У него жена и четверо детей. Старшей «дивчине» (он называет свою дочь почему-то по-украински) шестнадцать лет, она кончает вторую ступень. Надо было бы ей дальше учиться, да он не знает, выйдет ли это. Он зарабатывает девяносто рублей, больше, чем многие другие, а денег не хватает. У дивчины вот обуви целой нету. В кооперативе, что нужно, не достанешь, приходится — на частный рынок. А частный рынок кусается.

— Вы спросите, — говорит он, — почему мне трудно с девяноста рублями, а другие живут же на пятьдесят? Так, во-первых, я вам скажу, что не у всякого такая семья, как у меня… А у кого большая семья, там часто работает несколько человек, я же работаю один. Во-вторых, многие имеют свои домики, огороды, коров. А у меня вот нет ни домика, ни коровы.

Он умолкает, думая о чем-то своем.

Молодой товарищ трогает его за руку. Пора! Перерыв истекает. Кончен завоеванный революцией час его отдыха.

Она работает, не подымая глаз. Коробки проплывают мимо нее в горячем желобе, обсушивающем их стенки. Они измазаны коричневой грязью зажигательной массы. Просторное помещение упаковочного цеха обширно, как вокзал: «Перемога» мыслит большими масштабами и прямыми линиями. Ящики на полу, оберточная бумага, удар молотков, забивающих крышки, заставляют вспомнить о складе.

Она работает, не подымая глаз. Губы ее сжаты. Ее полная, но стройная фигура подобрана. От нее, от ее ситцевого платья, от ее опущенных ресниц и поперечной складки на лбу, у переносья, веет чистоплотностью. Она не торопится, но ее быстрота естественна, выверена и точна. Кажется, что она так и не подымет глаз и не оглянется до конца смены, благо он недалек. Но вдруг машины останавливаются. Ток прерван. После аварии на электростанции, до сих пор еще не ликвидированной, такие перебои здесь бывают каждый день. К ним привыкли.

Женщина у желоба поднимает голову и оглядывается. Она отходит в сторону. Она равнодушна.

Когда потом слышишь ее голос, он поражает холодком и отчетливостью. Только в глубине этой медленной, равнодушной речи, на самом ее донышке, вспыхивают искры скрытого раздражения. Она здесь недавно и приехала из Речицы, где работала тоже на спичечной фабрике. На этом производстве она с детства, уже двадцать лет. Но разве можно сравнить порядки здесь и там? Там — налаженность, строгость, дисциплина. Если кто опаздывает, в первый раз — выговор, во второй — выговор, на третий — увольняют. А здесь рабочий запоздает на час — и ничего. Сделают ему выговор, — он заявляет: «Что-ж, увольте меня!» Не дорожат местом, — текучий состав. А в случае что понадобится, уходят во время работы.

Она говорит об этом с чистоплотной брезгливостью. Ее добросовестность старой работницы оскорблена. Она чувствует себя как бы забрызганной грязью. Но вмешиваться она не хочет. Она сделала свое дело тем, что осудила. Зачем ей брать в руки метлу и тряпку? Над грязью она подбирает юбку и отходит в сторону.

Она живет на отшибе. Она работает вместе с мужем в одном и том же цехе. Эта бездетная пара существует замкнуто и грустно, друг для друга да для четырех стен своей комнаты. Муж — слабогрудый человек, должен следить за собой и хорошо питаться. Все деньги уходят на еду и на квартиру. Собрания они посещают редко. В клубе не были ни разу. Общественной работы не ведут. Почему? Не всем же заниматься общественными делами. Кому-нибудь надо и дома посидеть.

Она вместе с остальными работницами направляется к выходу, освобождая место для следующей смены. Мы идем рядом. Я вижу ее гладкую, на совесть, прическу, светлые, бесцветные волосы, чистоплотное лицо, аккуратное ситцевое платье, большие умелые руки. Во всей ее внешности сквозит это диковинное сочетание хозяйственной, комнатной, безрадостной ограниченности и любви, уважения, привычки к труду, организованному, четкому и строгому.

За глухими заборами живут только хвойные ветки. Изредка где-нибудь приоткроется калитка, и тогда видишь траву, тень и красноватые голени сосен. Улица струится раскаленным песком, узкая, зажатая, незрячая от заборов. И вдруг поворот — и пространство рассечено смелым разрезом. В раскинутом светлом просторе встают: река, вокзал, железнодорожные пути, песчаный обрыв, бульвар, обсаженный двумя рядами деревьев. Анатомия Ново-Борисова вскрывается с редкой отчетливостью, как на секционном столе.