Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

Он сидит, как всегда, и важно смотрит вперед. Гудок прогудел. Не находит ли он, что отсутствие табака наводит на мрачные мысли?

— Н-нет, — отвечает он, — ты только все не записывай… Н-нет… Когда молодой хозяин строится, он сначала не ест и не пьет, — кочегар поднимает палец и смотрит внушительно, — он о харче не думает, рубашки новой и обувки не надевает… Я знаю, — подсмеивается Придачин, — ты хочешь у меня все выспросить… Еще одну причину запиши: страна у нас сколько лет разбитая была. Ага!

Он торжествующе глядит и с достоинством почесывает голову. Это — блестящая формулировка. Он вполне доволен ясностью своих мыслей, для него пустяки — отвечать заезжему и любопытному журналисту.

— Как вы представляете себе социализм? — спрашиваю я, закидывая его рядом вопросов о смысле человеческого счастья. О чем грезит он в кочегарке? Как разрешает он положения Шопенгауэра о Nihil privativum и Nihil negativum, его теорию о несчастной воле, постоянно стремящейся к счастью и оскудевающей, когда это стремленье достигнуто? Не считает ли он достойным внимания тезис о мировой скуке, когда воля к счастью, обагренная разочарованиями достижений, превращается в постоянное несчастье и приходит к выводу — самое себя отрицать? Это отрицание — подготовка для перехода в ничто — и есть счастье. Как он ответит брюзгливому Шопенгауэру?

Кочегар смеется: хе-хе, он знает все эти заковырки. Он жмурится от довольства.

— Видал? — говорит он, отворачивая полу засаленного пиджака, где стеариново топорщится сорочка в полоску. — Новая! По книжке получил. Хе-хе… — беззвучно смеется он, показывая клыки. — Теперь не то, что раньше. А казарму видал? У каждого койка, матрац, конечно… Жизнь развитие дает, — хитро щурится его глаз: он тоже кое-что понимает. — Выпить тоже ничего, в праздник, конечно, как полагается. Я доволен! — смеется бес в черной редкой бороде. — Пришел в казарму: полный спокой, разговоры… Обуться, одеться, пройтиться с тросточкой, послушать, как международная агитация идет…

Кочегар разговорился, он обращается ко мне сам:

— Ты спроси его, Кулика. Он тебе скажет.

Бочкомой сморкается в фартук, он вырастает высочайшей плоской доской, в седых усах его запуталась последняя прибаутка. Его счастье — в бочках: он полощет их, оттирает содой, парит их темный дуб и находит, что восемь часов работы, отсчитанных заповедью второго сотворения, не вмещают удовольствия от спорой работы. Его приходится гнать из подвала. В праздники он тоже является за своим счастьем, и Эдуард Ведель говорит об этом с теплой улыбкой. Запорожец умрет, если у него отнимут азарт и искусство прачечной для гнутого дуба. Мыть бочки — это почище, чем заниматься исканием истины, считая ее несуществующей. Он вытирает огромные руки, длиннее старинного маятника, с пальцами, как бугристые корни с германской гравюры шестнадцатого столетия.

— Он записывает! — задыхается от смеха кочегар и хватает меня за руку. — Пиши, пиши, он тебе скажет… Запиши, почему он такой мокрый. Ха-ха-ха! — трясется его тело от безудержного веселья. — Он записывает все, что ему ни скажешь!..

— Пиши, — говорит бочкомой, грабастая колени коричневыми лапами. — Значит, цапля и кулык и чайки — это три птицы таки болотны. Вот прылетела цапля до кулыка в гости, а он сыди у воды, конечно. Так она и говорит: «Кулыку, братику, чего это у тебя сыние м…и?» А вин и отвечае: «Цаплюшка-матушка, я всегда на води, оттого у меня сыние м…и». Потом вин-то и говорит: «Прылетилы гости, чорт им рад, сыди на помости у карты играть». Так це же у меня так. Потому и я Кулык.

— Видал? — кричит торжествующе кочегар. — Тонко у него все, как в газетке. Он тебе еще скажет. Слушай.

— Пиши, пиши, — простуженно басит Кулик, лукаво осучивая нитки запорожского уса, — це у меня усе так… Казак иде, козу веде, а она, проклята, не йде. А вин ее ногами, а она его рогами. Да и все… А вин раком и стал.

Придачин доволен. Быть может, он прав. Nihil privativum Шопенгауэра и вопрос о воле к счастью разрешаются гораздо проще, чем полагают книги. Бочкомой не бросает слов зря, он в жизни признает только дело. Не подразумевал ли он под козой понятие счастья в толковании философа? Здесь можно ожидать чего угодно, в этой кочегарке с загадками хитрого беса в черной бороде и прибаутками, висящими на седохмурых усах почитателя пареных бочек. Кочегарка — прямо как колба алхимика.

Но когда же взорвется адская машина? Когда же наконец Кола Бреньон выльет проклятый голубой абсент, опаивающий ядами простодушные сердца с холмов, где растут виноградники?

Колесо истории неуклонно подвигает стрелки:

И клоп давным-давно уполз в свою заветную щель.

Надо вставать… Какая-то утренняя светлая истома звучит в теле. Боже, как мил и ласков утренний свет! Сны, как бой старых гулких часов, долго еще стоят неясным звучаньем, трогая легкий гуд сердечных потемок, — они все глуше, неяснее, и наконец совсем исчезает звон, и с высшей справедливостью секунды четко соскакивают с медных зубцов рассудка:

Так-так… Так-так…