Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

Сестра художника не проронила ни слова: она приветливо поклонилась и прошла несколько шагов до кровати, помахивая концами длинного индигового платья, с тем гордым тактом, с каким проходят расстояние от двери до кресла у белого столика молодые женщины, впервые попавшие к гинекологу. Мы разговаривали, а она листала книгу, изредка поднося белый мизинчик к глазам и внимательно разглядывая свой розовый ноготь. Право, ее очень интересовал этот клочок Огненной Земли на человеческом теле. Караульщица с диким простодушием смотрела все время в ее сторону. Я предложил ей стул. Она сидела, поджав ноги, размахивая своим красным платочком и неподвижно улыбаясь откровенными губами, казалось — нагими, до того они блестели влажно и розово.

Я объяснил ей, что Овидий ушел на собрание в рабочий комитет и вряд ли вернется ранее трех часов. Если у нее есть неотложные дела, я могу сходить за ним. Я употребил неосторожное слово. Какие могут быть дела у тонкого лирика современности с девушкой, караулящей арбузы на бахчах долины Дюрсо? Светлана Алексеевна быстро листала страницу за страницей.

— Ну и ладно, — сказала, усмехаясь, караульщица. — У них делов-то побольше моего… А вы, барышня, чья будете? — спросила вдруг она, не спуская глаз с индигового платья и бледно-серебристых чулок.

— Я? — быстро захлопнула книгу та, вскидывая на караульщицу большие лучистые и насмешливые глаза. — Я его сестра.

И она встала, потянулась, погладив бока нежными руками, наглухо застегнутыми в узкие мягкие рукавчики. Я напряженно смотрел в окно. Унылые водяные тучи со снежными пятнами летели над деревьями, и листва ходила под нордом, закипая волнами глухого шелеста. Караульщица, не сводя глаз с молодой насмешливой женщины, расстегнула свой неуклюжий сак, ленивым движением повела плечами и, словно наедине перед зеркалом, открыла гладкую выпуклую шею с низким вырезом белого ситцевого платья в черных горошинах. Проворный клетчатый кусок ткани соскользнул на ее колени комком шелкового стекла. Это было прекрасное заграничное кашне, выбранное с большим вкусом. Светлана Алексеевна с изумлением смотрела на эту странную девушку: откуда у ней могла появиться такая изящная и дорогая вещь? И она обращается с ней, как с последней тряпкой…

Под бедным саком ее задорное, насмешливое тело раскрывалось, как запах кувшинки, в глазах ее плавали отсветы дремучей тины. Эти глаза попрежнему смотрели вокруг с неподвижной откровенностью.

Тучи, развеянные ветром, уже прорывались голубыми пропастями. Я болтал всякий вздор. Караульщица развязала бабий вымокший узелок, — там оказались дешевые папиросы и пачки махорочного табаку. Она уже собиралась уходить, замотала вокруг шеи свое кашне и стояла, помахивая красным платком.

Я видел, что на ней не было ничего кроме базарного платья и черного полупальто, блестевшего заношенными металлическими пятнами. И с полусапожек ее на линолеум пола натекали грязные, размешанные с глиной лужи.

— Что же вы будете делать, Аня? — сказал я ей. — Ведь арбузы скоро кончатся. Где вы будете работать?

— Чего кончатся? — наивно переспросила она. — Вот еще! В Москву поеду на фабрику.

— Вы не замужем? — спросила Светлана Алексеевна, искоса поглядывая на ее голые, необыкновенно гладкие ноги. — У вас есть семья, отец, мать?

— Как бы не так! — вызывающе засмеялась караульщица. — Я и сама прокормлюсь, я не беленькая. Мужья-то таких не берегут, кто по шалашам валяется. А мне и не надо!

Она помолчала и совсем уже дерзко добавила:

— Чего мне муж! Кого хочу, того и люблю. Пускай теперь сами наищутся!

Она оглядела еще раз комнату, улыбнулась мне и подошла к окну.

— Чего затворились? — спросила она. — Али замерзли? А мне хорошо, у меня окошек нету… Ну, до свиданьица! Гостинец то ему передайте, — добавила она, протягивая мне руку. — Скажите, мол, приходила… Он знает… А вы, барышня, коли он вам брат, чего не подумайте. Мы ведь — не как московские.

Светлана Алексеевна ничего не сказала, беззаботно кивнув головой. Караульщица вышла, высокая и прямая, сложив руки — рукав в рукав. Через окно я видел ее еще раз: она шла, быстро и ловко ступая по гравию, и среди мертвой зыби ветра, дождевых последних капель, вспыхивающих блестками рыбьей чешуи в косых столбах солнца, она вся, с блуждающими губами, казалась улыбкой ожившей буддийской статуи.