Роза

Мы лежали в серных ваннах бесконечные тридцать минут, голоса родителей отражались от стен. Вода была прохладная, мать возмущенно жаловалась отцу. Тот с обыкновенным для него простодушием утешал ее и шутил. Я разглядывала намокшие волосы на затылке матери – хоть ей было велено окунаться в серную ванну полностью, она все равно не мочила голову. Мать собирала выкрашенные в баклажановый цвет волосы заколкой-крабом. Влага размывала тушь на ее ресницах, и она, лежа в огромной чугунной ванне, проклинала Светку. После санобработки матери нужно было идти на работу и там, жаловалась она, вонять на весь цех бензилбензонатной мазью. С чесоткой больничного не давали. Они с отцом долго уговаривали меня набрать воздуха, зажать нос и погрузиться в желтую вонючую жидкость. Я противилась, ведь мать не слушала санитарок. Мать отвечала, что это не она первая зачесалась, поэтому мне нужно окунуться. Я не могла не подчиниться.

После серных ванн нельзя было мыться, и мы, просушив тело выданными простынями, шли обратно в предбанник и толстым слоем наносили жгучую мазь. Там стопками была сложена наша одежда, она пахла теплом и долго хранила заломы. Мать одевалась, спешно подтирала размытую тушь, глядя в карманное зеркальце, и шла на остановку заводского автобуса. Мы с отцом медленно спускались с горы домой.

* * *

Когда я медленно начала проваливаться на дно депрессии, я все чаще стала вспоминать Светлану. Я часами лежала на маленьком диване в кухне, иногда заглядывая в мессенджеры на ноутбуке. Темные осень, зима и весна казались мне бесконечным временем муки. Я лежала на диване и думала, что написать книгу о человеке, который страдает и никуда не едет, никуда не идет и ничего не делает, не так-то просто. Ведь вокруг меня ничего не происходило. Каждое утро я просыпалась от болей в суставах и мутного шума в голове. Прежде чем встать с постели, я лежала по два часа с закрытыми глазами и пыталась прийти в себя. Работала я по вечерам, поэтому у меня была возможность лежать и переживать свое бессилие.

Я много думала о Светлане. Всю жизнь она прожила в одной квартире. Я силилась посчитать, сколько часов она провела на своем диване перед телевизором. Ее крохотное невесомое тело, отягченное болезнью, беспокоило меня.

Странно, думала я, она снилась мне всего лишь однажды. Во сне я звала ее, но она стояла ко мне спиной и ее поза выражала животное недовольство. Так ведет себя измученная вниманием и тычками собака. Она тихо рычит, но не двигается с места. Единственное, чего она желает, – чтобы ее оставили в покое.

В дни, когда не было работы, я пролеживала на диване и медленно думала о ней. Мне казалось, что я постепенно превращаюсь в нее. Я знаю, что нельзя превратиться в другого человека, но можно с помощью воображения выстроить с ним связь и попытаться представить, каково быть другим.

В самых тяжелых состояниях я чувствовала связь со Светланой. Я словно обросла еще одной кожей – такой же землистой и плотной, как у нее. В моем теле образовался еще один костный каркас, и на него наросло ее мясо. Возможно, думала я, мне так тяжело именно от того, что во мне живет еще один человек.

Я начинала писать о ней. Но черновик в приложении и в заметках айфона вызывал отвращение. Когда я открывала его, мне казалось, что текст сочится черной ядовитой жидкостью. Я чувствовала запах перегнившей плоти. Текст злил меня, но я упорно, раз за разом, заводила новый документ и писала. Первый черновик я начала четыре месяца назад, но заглянуть в него я боюсь. Я писала его в полусне, не совсем отдавая себе отчет в том, что делаю. Мне кажется, я писала его лишь для того, чтобы почувствовать, что я существую.

Второй черновик я начала около двух месяцев назад. Я с одержимостью смертницы курила на балконе крепкие сигареты и писала по несколько строчек, эти строчки были паузами между курением. Болезнь обострялась, и я начала терять зрение. Я писала наугад, не читая то, что получается. Меня злила моя собственная немощь и злило то, что внутри меня так много темноты, которую я не могу оформить. Внутри меня блуждала боль. Она занималась в крестце и постепенно, очагами, поднималась в голову. Написав абзац, я делала отбивку дефисом и начинала заново один и тот же текст.

Мигрень не давала мне открыть глаза. И я, зная, что сигареты ее усугубляют, все равно продолжала курить одну за другой. Эта жажда боли и никотина поглощала меня, в своей дымной голове я смотрела на ее комнату с диваном и тяжелыми синтетическими шторами. Светлана лежала в ней, и я рассматривала ее затылок с небрежно забранными волосами мышиного цвета. Комната пылала: на полу рябил ворсистый ковер с красным узором, а ее диван был застелен китайским покрывалом с флуоресцентными бутонами. Ее халат синтетического шелка переливался в дымке моей головы. Я одновременно была ею и собой. Я одновременно была во времени смерти и тут же пыталась оживить свои онемевшие пальцы на ногах.