Роза ветров

Невельской настороженно оглядывал гудящую от голосов и взрывов смеха огромную залу, отворачивался от своего крошечного отражения в исполинском, как въезд в императорские конюшни, сверкающем зеркале, скользил взглядом по живописным полотнам на стенах и узорам гигантского ковра, покрывавшего целиком весь пол от стены до стены. Затейливые узоры, шитые толстой золотой нитью, он все никак не успевал разглядеть, поскольку они то и дело скрывались под широкими юбками самых разнообразных цветов и оттенков. Все это живое и постоянно перетекающее из одного конца залы в другой великолепие освещалось громадной люстрой, в мелком хрустале которой мириадами сияющих огоньков переливались и преломлялись горевшие по ее окружности солидные свечи. Каждый из этих нескольких тысяч кусочков хрусталя отражал своими гранями сразу все источники света, многократно умножая праздничное сияние, отчего вся зала выглядела так, словно переместилась в центр Лондона прямиком из волшебной сказки. Впрочем, главное тут заключалось не во внешнем блеске, очевидном даже для непроницательного и ленивого наблюдателя, а во всеобщей наэлектризованности, в особом волнительном трепете, свойственном скорее трогательной лесной опушке за минуту перед грозой, чем такому вот яркому и богатому собранию мужчин и женщин из влиятельнейших кругов самой гордой и самой могущественной империи мира.

Воздух во всех комнатах ассамблеи как будто даже слегка искрился, и происходило это вовсе не от хрусталя, сверкавшего под потолком. Господин Семенов быстро объяснил своему спутнику эту искристость. Попасть на еженедельный бал в «Олмак’с», проводившийся каждую среду на протяжении всего светского сезона, было не то что почетно для дебютанток и «скопища» их мамаш — это было жизненно необходимо. Именно здесь решались и складывались важнейшие брачные союзы британской столицы. Девушка, не получившая сюда допуск, могла смело считать свою дальнейшую жизнь глухим и темным провалом, никчемным существованием на заднем дворе. Двери практически всех лондонских домов, где стоило бывать приличному человеку, перед нею с этих пор закрывались уже навсегда.

Заветный абонемент, или «ваучер», как его называли дамы-патронессы, стоил десять золотых соверенов, однако любое английское семейство, имевшее дочерей, с готовностью выложило бы за него и тысячу. Деньги здесь не решали вообще ничего. Дебютантка, представленная при дворе королевы, но при этом не попавшая на бал в «Олмак’с», рассматривалась как неудачница и должна была отойти в тень, уступив блестящую дорогу к успеху своим более заметным соперницам. Именно здесь раз и навсегда девушки делились на тех, кто станет серой мышкой, и тех, кого всю жизнь будут сопровождать восхищенные взгляды. «Олмак’с» являлся по сути моментом истины, подлинным Ватерлоо для всех этих нежных и трепетных юных особ, и обладание ваучером определяло, кто в этой жизни отныне сияющий герцог Веллингтон[56], а кто — согбенный и сломленный Наполеон. Вынести позор отказа могла далеко не всякая конкурсантка. Одна девица, по словам господина Семенова, собралась даже «сигануть», как он выразился, со скалы, но в итоге ее удалось отговорить.

— Так что напрасно вы, Геннадий Иванович, за той красавицей на улице полетели. Тут своих невест хоть отбавляй. И все — на подбор. Прошли, так сказать, строгую и пристрастную оценку.

— Я обознался, — пожал плечами Невельской, стараясь при этом не глядеть на своего собеседника.

— Ну, разумеется, обознались, — осклабился тот с таким выражением, как будто застал товарища на слегка постыдном деянии, о котором, однако же, готов по-дружески умолчать.

Невельской, полчаса назад напрасно пытавшийся преследовать подозрительную особу и снова увидевший за углом здания лишь отъезжающий экипаж, предпочел вернуть разговор в предыдущее русло:

— Мне кажется, не стоит особенно доверять эмоциям и словам людей, не сумевших достичь поставленной цели, — заговорил он, останавливаясь у небольшого стола, заставленного тарелками с бутербродами. — Попытка самоубийства у той девушки, что вы поминали, была просто защитой от поражения. Если угодно — оправданием собственной слабости. Почти все мы, потерпев болезненную неудачу, склонны списать ее на внешние обстоятельства, на какой-нибудь непременно всеобщий заговор против нас и тому подобные вещи, а вслед за этим — побежать к обрыву с перекошенным от мировой печали лицом. По-человечески это, разумеется, можно понять. Но сам факт обращения к такой защите уже свидетельствует о том, что на победу этим людям рассчитывать, в общем, и не стоило. Победитель не оправдывается. Даже когда проигрывает.

Удивленный не столько содержанием этого монолога, сколько его длительностью господин Семенов взял со стола бутерброд с маслом, надкусил, задумчиво покачал головой и улыбнулся:

— А вот угощение у них дрянь, Геннадий Иванович… Но вы, я замечу, философ. Не ожидал, не ожидал… Что ж вы молчали-то целый день?

— Я не молчал. Я вас внимательно слушал.