Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования

То есть получается, что понадобилась смена порядка 700 поколений людей (за поколение в демографии условно принят промежуток времени в 30 лет, хотя для жителей каменного века он, конечно, был меньше), прежде чем патологически инертные особи в популяции достаточно распространились и начали себя проявлять, резко подавив своей массой либо влиянием здоровых особей. И это при том, что естественный отбор по Давиденкову был остановлен «уже на ранней стадии», т. е. поддержку больным и слабым общество оказывало уже тогда. Такое предположение, на наш взгляд, по меньшей мере, странно и вызывает вопрос: почему же «экспансия наименее приспособленных»185 не произошла раньше? И это помимо основного вопроса: почему склонность к неврозам просто не зафиксировалась в определенном проценте популяции, как это случилось у человека с другими патологическими признаками? Одним словом, почему вообще произошла «экспансия»? Какой новый патогенный фактор появился в позднем Мадлене? Конечно, наличие даже очень большого числа вопросов к теории само по себе ее не опровергает, но противоречия в концепции Давиденкова на этом не заканчиваются.

Допуская «осторожные аналогии» с «духовной жизнью современных малых реликтовых народов», Давиденков отмечает сложнейшую классификацию духов у чукчей (по Богоразу), схожесть некоторых из их рисунков с изображениями мадленской эпохи, бесчисленное множество запретов и то, «что при этой разработанной системе ритуала отсутствовала сколько-нибудь разработанная религиозная система»186. Он приводит слова Владимира Атласова (современника Пушкина, который называл его «камчатским Ермаком»), сказанные им по поводу обрусевших камчадалов: «А веры никакой нет, только одно шаманство». Поясним здесь, что Давиденков был сторонником возникшей в XIX в. (и на наш взгляд вполне справедливой) так называемой «обрядовой теории мифа», согласно которой сперва возникают обряды, ритуалы, культ, и лишь потом – в результате попыток найти им объяснение, как продукт рефлексии – мифы и религия. Слова Атласова, таким образом, как и свидетельства Богораза, для Давиденкова суть прямые подтверждения, что рассматриваемые народы переживают более раннюю фазу духовного развития, чем цивилизованные народы. Рассматривая далее обычаи палеоазиатских народов, Давиденков отмечает у них «исключительное разнообразие» ритуалов.

«Невольно напрашивается вывод: сам по себе принцип ритуального ограничения поведения и ритуальных действий является на этой фазе универсальным; содержание же этих ограничений и действий чрезвычайно разнообразно»187.

Важно то, что теория «прелогического мышления» Люсьена Леви-Брюля на Давиденкова при этом впечатления не производит: он полностью на стороне ее критика Оливера Леруа (правда, замечает при этом, что сам – не этнограф). То есть Давиденков считал, что первобытное мышление от современного мышления ничем существенным не отличалось, «и что дикарь, если он заблуждался, то заблуждался с помощью той самой логики, которой пользуемся в настоящее время все мы в нашей повседневной жизни»188. Здесь, во взглядах ученого вскрывается противоречие, на которое уже обращал внимание А. И. Бродский:

«Обрядово-магическая практика, с рационалистической точки зрения, представляет собой набор совершенно бессмысленных операций. Если предположить, что она возникает как следствие мифологической картины мира, то ее можно истолковать рационально: ошибочные объяснения мира приводят к ошибочным формам воздействия на него. Но если обряд есть нечто первичное по отношению к мифу, то его возникновение можно объяснить, лишь допустив, что мышление дикаря принципиально отлично от нашего мышления и управляется другими законами. Поэтому сторонники обрядовой теории мифа, как правило, придерживались теории особого, до-логического мышления»189.