Труд в начале человеческой истории мог быть лишь чем-то противоположным в своей основе привычному нам труду – целесообразной деятельности. Это уже не был животный инстинктивный труд, поскольку он подчинялся суггестивной прескрипции, и даже будучи направленным на удовлетворение первостепенных жизненно важных потребностей, прежде всего удовлетворял внушенной социальной потребности, связанной с ощущением общности, «мы». Но это все еще был «животнообразный» (используя выражение Маркса) инстинктивный труд, поскольку процесс труда не находил своего собственного отражения в сознании трудящегося человека.
Но как именно, при сложении каких внешних условий могло возникнуть внутреннее ощущение «мы» – «люди»? Мы знаем про интердикцию и контринтердикцию, про первое социально-психологическое отношение «они», знаем, что интердиктивное отклонение контринтердикции должно нам дать суггестию, соответственно уклонение от отношения «они» – привести к отношению общности «мы» и тем самым социуму, но как это могло бы выглядеть в живой жизни? Б.Ф. Поршнев наглядной реконструкции не оставил, а то, что у него есть, довольно абстрактно. Эту наглядную реконструкцию мы попытаемся построить самостоятельно, в полной мере отдавая себе отчет об опасности, проистекающей из того, что нам придется применить изрядную долю фантазии. Переход от изложения понятий, раскрывающихся сообразно собственной логике развития, к представлениям может показаться шагом назад в процессе познания и, возможно, даже скатыванием с научного на обыденный уровень, однако мы убеждены в необходимости этого «отступления» ради того, чтобы суметь охватить картину в целом.
Ощущение «мы», как нам уже известно, связано с суггестией, знаковой функцией, являясь ее субъективным переживанием. В то же время предощущение «они» – это мы тоже выяснили – связано с отклонением невроза, являясь его субъективным отражением в морфологически подготовленной уже к появлению субъективности нервной системе, для которой аутостимулирующей компенсации стало недостаточно. Чувствительная к инфлюации нервная система Homo sapiens заставляла формирующееся человечество отклоняться от этого предощущения и тем самым искать все новые формы преодоления невроза. Но перед нами остается нерешенный вопрос: каким образом из уклонения от отношения «они» возникает отношение «мы»? Или, другими словами, как компенсаторная функция поведения превращается в знаковую? Разумеется, что это могло стать возможным лишь через развитие самой компенсаторной функции, доводящее ее до самоотрицания, такое ее развитие, которое сняло бы для человека саму необходимость в компенсации. На практике этот эффект мог быть достигнут по-разному.
За основу первого примера возьмем известный факт широкого использования первобытными людьми и примитивными племенами красной охры – смешанной с глиной безводной окиси железа. Ее использовали и неандертальцы, когда прятали от съедения (хоронили) трупы своих собратьев. Анализ некрофагии у троглодитид дал Поршневу право предположить, «что охра была связана с нейрофизиологическим явлением интердикции, была необходима для его высшей формы: красная охра – абсолютный и к тому же заочный запрет прикосновения»214
. Мы вправе предположить, что неоантропы унаследовали использование красной охры у палеоантропов в той же связи и со своей стороны направляли этот интердиктивный сигнал против них уже как контринтердиктивный. Также, возможно, здесь могла иметь место мимикрия: голое человеческое тело выдавало его перед окружающим животным миром как охотника, но покрытый красной глиной человек становился похож на покрытого бурой шерстью падальщика-палеоантропа, безопасного для зверей. Но главное, что, изменяя свой внешний облик, неоантроп уходил от невроза: он как бы переставал быть собой, становился «чужим», «палеоантропом» – и тем самым «запрещал запрещать». И все же, здесь перед нами еще компенсаторная функция.Чтобы из компенсаторной функции в данном примере возникла знаковая, нам нужно всего лишь предположить случайную встречу одного выкрашенного глиной неоантропа с другим таким же. Необходимо, чтобы они разглядели друг в друге