Рождение командира

— Тут, в отдельной половине, отведено помещение для полковника. Вам можно поселиться на половине хозяев в маленькой комнате.

— Не белено у нас, — сказал хозяин нерешительно, — и побелить нечем.

— Вот те на! — сказал комендант. — Молодая хозяйка есть — побелит.

Мы уже вошли в кухню. Молодая светловолосая женщина, дочь старика, с нежным, но осунувшимся лицом, вышла из боковой комнатки навстречу нам, держа за руку девочку лет четырех, черноглазую и кудрявую. Девочка высвободила руку и побежала нам навстречу, кивая головкой.

Комендант велел привести в порядок маленькую комнату, и мы вместе с хозяйкой прошли через кухню в большую, предназначенную для полковника. В ней стояло три стола и деревянный неуклюжий диван. У стены около железной кровати лежал ворох соломы, сбитой ногами и неопрятной на вид.

— Тут немцы спали, шестеро, — сказала хозяйка.

То, что вчера еще тут спали фашисты, было физически противно, но то, что их не было здесь уже двадцать четыре часа, а комната после них еще не убрана, было непонятно. Казалось, хозяйка за это время могла бы вынести солому и вымыть полы.

— Побели, побели стены, — сказал женщине комендант.

— Да я не умею, — ответила женщина.

Я взглянула на нее. Она была хороша той легкой, неяркой красотой, какую женщины любят оттенять кармином. Кармина не было. Девочка стояла около нее, глядя круглыми черными глазами, и говорила нараспев:

— А дедушка мне булочку даст! А он булочку даст.

Мать одернула ее и улыбнулась:

— Наденька, беги к дедушке за булочкой.

И девочка, тряхнув черными кудрявыми волосами, убежала.

Люди эти переходили к жизни со своими, советскими людьми не так, как большинство жителей освобожденных мест.

Десять минут тому назад, по указанию коменданта, мы вместе с ординарцем полковника заходили в избу, домах в десяти от этой. Крыша дома была разобрана. Лужа крови, застывшая на притоптанном снегу, стояла у двери. Мы вошли. В кухне несмело жались на печке шесть детских грязных головок. Волосы, подстриженные ступеньками, открывали кожу головы, покрытую струпьями и болячками.

Когда мы открыли двери, дети инстинктивно отшатнулись, как бы желая спрятаться. Шофер полковника Ваня, пришедший вместе с нами, веселый, милый человек, улыбнулся детям, а когда он улыбается, круглое приятное его лицо украшается двумя ямочками на щеках и становится совсем молодым. Дети с любопытством подались вперед, и одну девочку, наклонившую головку, Ваня погладил по щеке. Девочка застеснялась и быстро обернулась к другим ребятам, показывая, что вот как ее погладили и как это удивительно.

В маленькой комнатке молодая женщина, стоя на скамейке, злым и яростным движением обдирала со стен и сбрасывала на пол фотографии, оставленные незваными постояльцами. Перед ней стоял таз с разведенной глиной. Увидев нас, она пригладила запачканной глиной рукой черные прекрасные растрепавшиеся волосы. Мрачно смотревшие глаза ее сверкнули гневно.

— Выживу дух их проклятый! Еще не выспалась, ребят не помыла, а стены обскребу. Ногти поломаю — обскребу. — Она спустилась с табуретки и отшвырнула ногой фотографию красивой завитой женщины. — Два года мы в тюрьме жили, два года дыхнуть не смели! — И она горько заплакала. — Уходили они, проклятые, говорят: через два дня вернемся. Не вернетесь, палачи! Вон сила наша какая идет! (Ординарец полковника повернулся было к двери.) Ой, — воскликнула она горько, — да что же это вы уходите?! Да куда же? Да ведь я скоренько побелю.

Я стояла в комнате, шофер Ваня и ординарец полковника Фатых, молодой ловкий татарин, умеющий делать все на свете хорошо и быстро, стояли тут же.

«Ну как?» — взглядом спросил ординарца шофер.

— Да никак не разместиться, — ответил Фатых. — Помещение абсолютно маленькое.

— Ой, не уходите! Ребят я к соседям уведу. Тут чисто будет, светло. Коровушку мою эти проклятые угнать не поспели, уходя, застрелили у самых моих дверей. Так ведь мясо доброе: может, вам сварить?

Мы посидели у нее и послушали горький ее рассказ. Муж ее ушел к партизанам в днепровские плавни. Семья жила все время под страхом, голодно, грязно, от вшей избавиться не могли: стояли у них грязные гитлеровские солдаты. Молока от своей коровы дети при немцах и попросить не смели. Когда, выслушав ее, мы стали прощаться, женщина сказала печально:

— Что же это мне одной нет счастья? Никого ко мне не поставят?

И обрадовалась, когда вошел комендант, спросив:

— Видать, не разместитесь здесь? Ну, сам тут буду жить. Ладно ли, хозяйка?

И как осветилось лицо женщины, как загорелись глаза, как она поклонилась в пояс!

Вот этого истинного гнева и настоящей радости не чувствовалось по первому впечатлению в большом доме, на чистой половине которого мы поселились.

Фатых сразу же захлопотал на кухне.

— Ну-ну, — сказал он мне, — корова у них цела. И телка еще есть, и куры, — пойдите поглядите.