Рождение командира

— А то как же? — ответил каюр, подставляя свое ведерко. — Службу исполняли как надо. Двоих тяжело раненных отвезли на пункт. Двоих — значит, сделали четыре конца. Более одного человека моя карета не подымает. А каждый конец — без малого три километра.

— Ну, они возят, а ты — все шагаешь?

— Я? А конечно, шагаю. Так рядком и шагаю.

— Неужто по такой грязи тянут? — недоверчиво спросил шофер. — А поглядеть — незавидные собачки. А?

— Еще как тянут-то! — с одобрением, что и на самом деле такие молодцы у него собаки, сказал каюр. — Они чем хороши? Я прикажу им, и они стараются. Готовы из кожи вылезти, такие работяги! Но я тебе скажу… Тут вся штука в обращении…

Он не договорил: две машины, стоявшие на дороге, тронулись, и на их место начала заезжать кухня. Шофер побежал к своей машине, расплескивая воду из ведра, и стал кричать, чтобы кухня не становилась перед ним и что он сейчас поедет. Каюр понес воду собакам.

Коричневый пес завидел его, потянулся и замахал было хвостом. Но хвост его, пышный от природы, был сейчас мокрый и весь в грязи. Вилять таким мокрым, тяжелым хвостом, видимо, не доставляло собаке никакого удовольствия. Пес медленно повернул хвост направо и налево и остановил его движение. Каюр ласково погладил его по голове.

— Что, Дружба? — сказал он.

Пес сунулся было носом в обшлаг его шинели, но каюр отстранил его, нагнулся над лодкой и стал развязывать вещевой мешок. Он высыпал на дно лодки кучу сухарей и достал завернутый в тряпицу большой кусок мяса.

— Нет ли тут у вас сухой растопки? — спросил он меня. — Я бы собакам конины сварил, целый день супу не ели.

Но искать растопку не пришлось: суп нашелся на кухне у связистов. Через полчаса все четыре собаки стояли около своей лодки и лакали из мисок налитый им суп с размоченными в нем сухарями. Каюр, высокий, худощавый, стоял около собак и посматривал, как они едят. Коричневый пес был крупнее всех и среди собак своей запряжки, видимо, был главным. Когда собаки огрызались друг на друга, он повертывал голову и, держа ее неподвижно над их спинами, скалил белые зубы и строго рычал. Неполадившие собаки сразу затихали.

Среди них не было ни одной породистой: все они были обыкновенные дворняги. Зато у самой маленькой была необыкновенная расцветка шерсти — желтая с белым. На правой стороне морды через все ухо шла белая полоса, будто собаке завязали платком зубы. Маленькие черные глаза ее смотрели умно и доброжелательно.

Хорошие были собаки.

Была уже ночь. Немецкие снаряды летели через деревню и разрывались в поле за домами. Мимо нас непрерывно двигались машины, на секунду освещали фарами грязную дорогу и снова выключали свет. В этих вспышках света появлялись то идущие в строю бойцы, то машины с прицепленными сзади пушками, танки, и снова бойцы, и снова машины. Стоял шум от моторов, от чавканья грязи под ногами людей. Собаки давно уже спали около стены нашего дома. Каюр зашел в дом и рассказывал на кухне. Я подошла послушать.

— …нет, пуле не закажешь: лети мимо меня — да в лес! Я его стал подымать, хотел перевалить в лодку, а там собаки потянули бы, и я бы пополз рядком. Да не судьба, что ли, была. Подняться на ноги мне нельзя, сильно стреляют, а иначе его никак не подымешь, ноги у него перебиты, он совсем без движения.

Пока я примеривался, пули кругом шарят, все меня ищут, да найти не могут, только белые ветерки на снегу вспыхивают. Дружба мой лежит ничком и голову прижал к земле, как я его обучил, и остальные собаки притаились. Показалось мне: стрельба пореже стала. Я вскочил, раненого своего под плечи приподнял и в лодку положил. И тут она меня и ужалила… Да так, что я и сам распластался.

Он помолчал. Сидевший на корточках перед печкой боец Слезов вытащил тлеющий уголек и прикурил.

— Как ужалит. А то и не встанешь, — сказал он.

— Ногу мне тут перебило, — продолжал каюр, — никакого ходу нет. Что делать? Собакам нас вдвоем не вытянуть. Главное, из балочки выбираться надо вверх по склону. Надо быстро проехать, обстрел идет сильный. Хотя снег и крепкий был, везти собакам не тяжело, но все-таки о том, чтобы вдвоем, и думать нечего было.

Подполз я к лодке. Командую: «Дружба, вперед!» Он было сперва послушал, приноровился, дернул. Я постромочки разобрал и рукой ему показываю: «Вези!» И вдруг он глаза на меня скосил, видит — я остался, и он встал.

Я его и так и сяк. Не идет без меня. Не поверишь, я как человеку стал говорить: «Иди, Дружба, иди! Вперед. А потом за мной придешь», — на себя рукой показываю. А он лапами передними ко мне прыгнет, взвоет и стоит. Что уж тут я ему говорил, не помню, так без слов что-то говорил. Не идет. Я как замахнусь на него и заорал: «Черт ты этакий! По-ошел! Убью!» — он и кинулся. И вся запряжка за ним. Да еще оглянулся на меня, так жалобно посмотрел, пожалел меня, а может, обиделся.

— А дальше? — спросил боец.

— А дальше — лежу и мерзну. Поворотиться уж силы нет: не мои ноги. У меня тогда кость выше колена перешибло, вот и сейчас к погоде ноет.