Рождение неолиберальной политики

Успех неолиберальной политики повлёк за собой целый ряд последствий. В новой системе координат неравенство было признано необходимым и неизбежным злом. Произошло общее сжатие государственной сферы — пространства, доступного для щедро финансируемых, комплексных и всеобщих государственных услуг, коллективных действий рабочих и инициатив по месту жительства, общих публичных пространств и учреждений. В кругах разработчиков социально-экономической политики и во всём обществе возобладало — поощряемое неолиберальной интерпретацией «невидимой руки» Адама Смита — представление о личном интересе как интересе эгоистическом. Стремление к наживе, или, в менее ругательной терминологии, к прибыли следует приветствовать. Поскольку общество благосклонно внимало речам о «стремительно растущих» государственных расходах на социальное обеспечение, помощь беднейшим слоям сокращалась. И мало кто замечал, что происходило это именно в то время, когда люди с доходом средним или выше среднего получали за счёт налоговых вычетов больше помощи от государства, чем когда-либо имели бедные[886]. В течение 1980-х годов на самом деле происходило перераспределение средств от бедных к богатым, и этот процесс продолжался в 1990-е годы при Билле Клинтоне и Тони Блэре[887]. Были ли перечисленные последствия предвиденными и преднамеренно допущенными (в большинстве случаев, по-видимому, нет) — это не так уж важно по сравнению с тем объективным фактом, что неолиберальные программы имели тенденцию затрагивать самых уязвимых членов общества самым болезненным образом.

Апофеоз неолиберализма?

Все мы, вероятно, упустили из виду последствия чрезмерной преданности идеологической догме.

Джеффри Хоу, интервью, 2007 г.

Кульминация неолиберальной веры в свободный рынок совпала с финансовым кризисом 2007–2008 гг. Кризис стал прямым результатом культуры, наделившей свободный рынок божественным статусом, которого он решительно не заслуживал. Повсеместно господствовала уверенность — особенно энергично её выражал бывший руководитель Федерального резерва Алан Гринспен — в том, что рынки суть самонастраивающиеся механизмы и органически присущие им мотивационные структуры делают их несгораемыми и непотопляемыми. Эта уверенность покоилась на предположении, что интересы финансовых институтов могут эффективно заменить строгий внешний контроль за финансовыми рынками, поскольку сами по себе будут предостерегать банки от увлечения высокорисковыми стратегиями. Это представление лежало в основе политики, которая привела к обвалу кредитно-финансовой системы, к самой глубокой рецессии со времён Великой депрессии. Катастрофа наглядно показала всю ограниченность, по выражению журналиста Джона Кэссиди, «утопизма экономической теории», т.е. бездумного и некритичного следования логике свободного рынка[888]. Эксперты разошлись во мнениях по поводу того, что именно послужило первопричиной этой глобальной аварии, и предложили три главных объяснения краха.

Первое возлагало вину на безответственное поведение самих банков. Кризис начался, когда стало ясно, балансовые ведомости большинства крупных финансовых организаций Уолл-стрит и лондонского Сити набиты токсичными и ничего не стоящими активами, основу которых составляли проблемные ипотечные обязательства. По сути это означало, что данные активы были фантастически переоценены. Банки соблазнились заверениями своих математических экономистов, утверждавших, что вполне возможно рассчитать модели, которые устраняют неопределённость и обеспечивают надёжное управление рисками применительно к разным финансовым инструментам. Эта фантазия привела к созданию причудливых и обманчиво сконструированных финансовых продуктов — таких как свопы на дефолт по кредиту, облигации, обеспеченные долговыми обязательствами, и прочие основанные на ипотечных закладных ценные бумаги, стоимость которых было невозможно оценить.