Рождение русской словесности

Так, Платон называет мироустрояющее начало «Мастером», «Ремесленником» (буквальное значение слова Sritxioupyoq — «демиург»). Всякий добрый мастер владеет сродным ему материалом и сообщает веществу такой вид, какой захочет, пишет Платон. Суть мастерства в мире людей — отражение космического «домостроительства» Афины. И как на заре Античности, так и на закате её понятие aocpia выступает в единстве с мифологемой Афины Паллады.

Прокл так именует Афину: «демиургическое умозрение, уединённая и невещественная мудрость (aocpia)». Выясняется, что к этой воплощённой, олицетворённой «мудрости» можно обращаться как к живому лицу: «Смилуйся над нами и даруй нам сопричастность непорочной мудрости и исполнения духовной силы». В упорядоченном здании греческого языка и греческого мифа идея Софии и образ Афины стоят друг против друга, взаимно отражая, осмысляя и объясняя друг друга[87].

Итак, мудрость — это Афина, дева и матерь, дочь и помощница верховного Отца, блюстительница благозаконных человеческих городов. Афина не просто мудрость, она — «демиургическая мудрость», устрояющая мудрость мастера, которой создаются предметы обихода и устои семьи, дома и города, общины и законы, и, наконец, просторный дом мироздания. И всё же понятие «мудрости» в истории греческой мысли оставалось именно понятием, в самом себе лишённом личностных моментов. Мифологема Афины есть олицетворение мудрости, но мудрость не есть лицо. В особенности философская категория обладает внеличной отвлечённостью, для которой олицетворения не столь уж обязательны.

Напротив, в сфере библейской традиции личный «ипостасный» облик «Премудрости» (hkmh — по древнееврейской сакральной лексике) складывается с глубокой внутренней необходимостью. Здесь имели значение две предпосылки. Во-первых, возраставшая в историческом процессе трансцендентность библейского образа Бога, его удалённость от сотворённого мироздания всё настоятельнее требовали некоей посредствующей сущности, которая была бы одновременно и тождественна Богу в недрах Его самобытия, и отлична от Него.

Этой потребности удовлетворял ряд понятий-мифологем, выступающий в ветхозаветных текстах почти как равнозначные: «дух Божий» или «дух Яхве», «присутствие», «слово» и др. К этому же ряду относился и «Закон» («Тора»), который был для иудаизма некоторым аналогом того демиургического софийного «образца», о котором говорил Платон. Как сказано в Талмуде в контексте комментария на первые слова Книги Бытия, «Бог воззрил на Закон и сотворил мир».

Во-вторых, в обстановке остроличностного строя ветхозаветного мировоззрения самораскрытие Бога в мире явлений должно было быть понято опять-таки как лицо (или «как бы лицо»), как второе и подчинённое «я» Бога. В позднебиблейской дидактической литературе (Книга Премудрости Соломона, Книга Притчей Соломоновых, Книга премудрости Иисуса, сына Сирахова) мы встречаем образ «Премудрости Божией» (hkmh), описанной как личное существо или олицетворённое. В этом лежит различие между античным интеллектуализмом и ветхозаветным персонализмом[88]. Но и сходство велико. В Книге премудрости Иисуса сына Сирахова[89] Премудрость говорит о себе: «Я вышла из уст Всевышнего». Это отдалённо заставляет вспомнить ту же Афину, излетающую из главы Отца.

Как и эллинская Мудрость, облёкшаяся в образ Афины, библейская Премудрость есть девственное порождение Верховного Отца и близка к Нему: «Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя: посему ничто оскверняющее не войдёт в неё. Она есть отблеск вечного света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его», образ «чистого зеркала действия Божия». Премудрость в своём отношении к Богу есть специально Его демиургическая, мироустрояющая воля — аспект, безусловно входящий в образ Афины-Софии, но не получивший в греческом мировоззрении полного развития уже потому, что там отсутствовало представление о сотворении космоса во времени.

«Когда Он уготовлял небеса, — говорит библейская Премудрость о своём сотворчестве с Отцом, — я была там. Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда утверждал вверху облака, когда укреплял источники бездны, когда давал морю устав, чтобы воды не преступали пределов его, когда полагал основания земли: тогда я была при нём художницею и была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его во всё время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сыновьями человеческими»[90].

Здесь важно всё: и подчёркивание мотивов меры, закона и равновесия («давал морю устав, чтобы воды не преступали пределов его»), более того, некоей геометрической организации мироздания («круговая черта по лицу бездны»), что заставляет вспомнить платоновский образ «бога, занимающегося геометрией»; и описание Премудрости как «художницы», по законам божественного рукомесла строящей мир, что снова сближает её с Афиной; и присущее этой космогонической художнице целомудренное «веселье»; и, наконец, особое отношение Премудрости именно к роду людей, к «сынам человеческим».