Рождение волшебницы

Лжевидохин разволновался чрезмерно для старческих возможностей. Грудь его судорожно вздымалась, шуба соскользнула с плеч и обвисла на кресле. Оборотень задыхался, синюшная волна заливала дрожащие рыхлым тестом щеки и небритый подбородок в серой щетине… Взбудораженные собаки глухо рычали и метались, не смея, однако, оставлять хозяина. Разлитое в воздухе беспокойство отозвалось в тусклом сознании едулопов звериным порывом. Не дожидаясь никаких команд, один гад кинулся на двухголового собрата и разом откусил ухо. Брызнула зеленая кровь, вой, хрип, звучные удары падающих, как дубовые колоды, тел — безначальные едулопы сплелись рычащим клубком. Со свойственной этим гадам безотчетной жестокостью они стремились нанести друг другу непоправимые, смертельные раны: искали зубами жилы, ломали лапы, выдавливали глаза. Через мгновение уже не слышно было ни лая, ни вопля, все пасти были забиты закушенной шерстью, мясом, полны вонючей зеленой жижей и намертво сведены. Раздавались омерзительные шорохи, какие-то сдавленные хлюпающие звуки, невозможный душераздирающий хруст, как стеклом по железу. Только Рукосил мог бы остановить эту свалку властным окриком, но хозяин сипел, подавившись спертыми звуками, и судорожно водил — словно искал, куда сунуть! — стиснутым в кулаке хотенчиком.

— Государь! — тревожно кричал Ананья по эту сторону решетки.

Не зная, что выйдет из попыток отомкнуть запор, чем кончатся судорожные потуги чародея, Золотинка должна была оставить Ананью до поры в стороне. Притом же она не забывала изображать лицом испуганное смятение, никак не связанное с ее лихорадочной, но скрытой от глаз возней, которая требовала зверского напряжения. В спешке она дергала сетью все подряд, и замок без видимой причины подрагивал и позвякивал, ударяясь о решетку.

Через мгновение чародей упустил хотенчик, и тот вильнул веревочным хвостом и лениво поплыл в бойницу, на волю. И сразу черная мгла пала перед глазами Золотинки, заслонив зрелище. Опустился, как оказалось, подобранный к потолку занавес. Она оглянулась на топот сапог — через распахнутую дверь за спиной валила стража.

— Возьмите пигалика! — выпалил Ананья, взъерошенный и красный — белела лишь шишечка на носу. — Живо, ребята! Держите и проваливайте!

Золотинка подчинилась десятку матерых бойцов, думая об одном: что же произошло с Лжевидохиным — перерыв это или конец? И если перерыв, то какое ждать продолжение? Будет ли продолжение — обстоятельный разговор по всему кругу важных для слованского оборотня вопросов?

Хмурые кольчужники отвели узника из одного подземелья в другое и передали в руки кузнеца, который сковал пигалика цепью. Затем, поплевав на ладони, заклепал другую цепь — она тянулась к заделанному в каменную стену кольцу. Десятник удалился, с ожесточением прогремев запорами.

Время остановилось, а все вели себя так, будто не понимали этого. Всё как будто жило и не жило. Заученно окликали друг друга на стенах часовые. В легком подпитии куражился возле ворот караульни бравый полуполковник. Скрипели в темных приказах перья, а за окном чирикали воробьи, заменяя подьячим соловьев. Зевали судьи, объявляя мерой человеческих пороков пятьдесят палок. Где-то гулко выколачивали ковры, над трубами вился чахлый дымок. И, наперекор покойной очевидности бытия, распростертое над страной безвластье делало заведенный порядок призрачным. Словно все самое устоявшееся стало неокончательным, ненадежным и необязательным. Что было заметно, собственно говоря, лишь при взгляде сверху, с той самой вершины, где именно и затерялась власть.

Внизу (где стал на колени каменщик, согнулся к земле жнец, щурился над буквами школяр, спускался в рукотворную преисподнюю рудокоп) — внизу не замечали перемен, в пыли и в поту, люди не сознавали призрачной недействительности своего бытия.

На самом низу очутилась теперь и Зимка. Брошенная с вершины наземь, она утратила ту тонкую восприимчивость, которая необходима для всякого обитающего в разреженном воздухе горних высей. Она отупела и даже не пыталась объяснить себе испуганно-бестолковую суету придворных. Окажись Зимка на месте пигалика, она без труда распознала бы привычное несчастье Лжевидохина — смерть. В другом состоянии духа уловила бы она и сумела бы оценить знаменательную заминку в государственных делах, которая, как водится, отмечала собой очередную смерть Лжевидохина.

Но нет, Зимка не видела, не догадывалась, не понимала — не ждала чуда. Подавленная ужасом, которому не было названия, обессиленная и покалеченная, она ни на миг не могла отстранить от себя все разъедающую мысль, одну единственную, все поглотившую мысль. Что бы она ни делала, на чем бы ни пыталась сосредоточиться, — всюду было то, чему нет и названия.