Рождение волшебницы

В повадках Зимки появилось нечто безжизненное. Голоса девушек, которые государыню разоблачали, поворачивали, усаживали, ставили, мыли, протирали губками, умащивали благовониями — эти голоса она слышала как во сне. Да только никак она не могла заснуть — ни заснуть не могла, ни проснуться. Озноб прохватывал ее и сжималось сердце, непреложно доказывая, что это не сон.

Нарядивши государыню золотой куклой, нестерпимо сверкающим идолом, поставив ее посредине обширного ковра в роскошном покое, сенные девушки слонялись вокруг нее, не зная, что еще поправить, подшить, подколоть.

Государыня, не замечая этой бессмысленной возни, спала наяву, погрузив взор в огненные узоры ковра, которые говорили ей о том же самом… все о том же… только о том… однообразном и неизбывном… бом… бом… С усилием поднимала она пустой взор к потолку, и живописные росписи сводов отзывались в висках тем же мучительным бом… бом…

Настал вечер, не поступило никаких распоряжений, измученные бездельем девушки двигались как сонные мухи… Зимка опустилась на постель — потому что стало темно. Она не посмела и не сообразила раздеться на ночь. Так она и спала — в золоте, на камнях, мутно дремала, перемежая тяжесть сновидений с приступами болезненных сердцебиений, которые побуждала явь.

Смутное побуждение оттянуть неизбежное — то есть побуждение выдать все-таки Золотинку, поднималось временами, как тошнота к горлу. Но Зимка не находила сил даже на это. Предательство, любое предательство ничего уже не могло поменять в бездушной предопределенности Рукосиловой воли… И она не могла верить, не находила в себе ничего того, чем верят, что Золотинка, может статься, все ж таки столкнется еще с Рукосилом и свернет ему шею — прежде чем палачи… прежде чем палачи потащат слованскую государыню…

И вот наступило утро, неизбежное, как конец, утро. Мало кто знал и подозревал во всей Словании, что великий слованский оборотень успел уж спуститься в преисподнюю и кое-как, очередным чудом выкарабкаться обратно. А если никто не подозревал, то никого это и не занимало. Стоящий на земле люд так и не заметил призрачного крыла безвластья, что осенило было страну.

Не больше других заметила это и Зимка — люди вставали к работе, Зимка — к ужасу.

Сияя безжалостной ярой наготой, поднялось новое солнце. По дорогам пылили гонцы, а на столичных площадях бирючи уже кликали указ великого государя Рукосила-Могута, которым слованской государыне Золотинке назначалась честь пострадать за отечество.

Ранним еще утром два десятка карет прогромыхали по настилу подъемного моста и, минуя побитого медного истукана, который деловито карабкался по зеленому склону у подножия крутояра, покатились одна за другой под гору.

В столице к поезду присоединились десятки карет, в окнах которых маячили лица владетельных особ и городской знати. Красивые или припудренные, на худой конец, женщины выставляли напоказ драгоценности и подобающую строгость нарядов, поз и взглядов. Сводный полк благородных витязей теснился на улицах, готовый сопровождать поезд. Весь город! — двести тысяч человек — высыпал на берег реки, провожая государыню в славный путь.

Стенания и исступленные вопли «матушка государыня!» встряхнули Зимку, что-то встрепенулось в ее онемевшей душе. Гнетущий, разъедающий страх не прошел и не мог пройти, но словно бы побледнел, ослепленный сиянием жаркого дня, красочным плеском знамен, красивой скорбью придворных и половодьем народного горя. Теперь, когда тщеславие ее померкло во тьме несчастья, Зимка впервые, может быть, почувствовала искреннюю, до слез, признательность к тем, кто ее любил.

Драгоценные слезы текли по напудренным, нарумяненным щекам, Лжезолотинка, кусая губы, высунула за окно руку, чтобы махнуть народу. Толпа смяла железную цепь кольчужников, люди устремились к карете с криками «матушка, благослови!» Женщины протягивали ей детей, мужчины неистовствовали, мальчишки орали, трубачи величали это безумие голосами поющей меди, барабанщики подстилали горе дробным грохотом. Благодатные слезы омывали душу, и тем отчетливее Зимка чувствовала и понимала, что ночной мрак будет ничто перед тем, что надвигалось на нее впереди, тошнотворным ужасом подступало к горлу.

Через Белую протянулся заранее наведенный наплавной мост. И когда Зимка поняла, что заминки не будет и здесь, она совсем пала духом. Река отделяла ее от змеева логова, и этот мнившийся великим препятствием рубеж вдруг пал. Как рухнули все прежние рубежи и надежды. Карета вкатилась на зыбкую переправу.

Плеск холодной волны, покачивание кареты заставили Зимку вспомнить о сгубленных водой жизнях, о последних, судорожных мгновениях, когда разум так чудовищно ярок… Сейчас она знала, что чувствовали эти люди, когда в горло и в легкие хлынуло, когда захлебнулся крик, содрогается тело, а разум… разум еще сознает смерть.