Рождественские истории

— Нет, не в моих. Однако помнишь ли ты вечер того давнего бала? Всего один вопрос. Помнишь ли? Если да, и если твоя память еще не окончательно иссякла, мистер Снитчи, и если ты не совершенно еще выжил из ума, я прошу тебя сравнить этот раз с тем — вспомнить, как я умоляла тебя, как молила на коленях…

— На коленях, дорогая?

— Да, — уверенно подтвердила миссис Снитчи, — на коленях. Я молила тебя заглянуть в глаза этого человека, увидеть его нутро. И если ты помнишь, — то сейчас подтвердишь: он знал! Он владел в тот миг тайной, которую не пожелал раскрыть.

Муж ответил тихо-тихо, шепнув в самое ее ухо:

— Миссис Снитчи. Мэм. Видели ли вы когда-либо нечто подобное в моих глазах?

— Нет, — едко ответила миссис Снитчи. — Не льсти себе.

Супруг удержал ее за рукав.

— Дело в том, мэм, что тем вечером мы оба одинаково владели тайной, которую не желали раскрыть; мы оба знали ровно одно и то же — как партнеры. Поэтому чем меньше ты будешь болтать об этом, миссис Снитчи, тем лучше. Пусть мои слова послужат тебе предостережением: в другой раз постарайся быть мудрее и милосерднее. Мисс Марион! Мисс Марион, смотрите, кого я с собой привел! Эй! Миссис!

Бедная Клеменси, натянув передник до самых глаз, медленно вошла в сопровождении мужа; последний уже почти впал в меланхолию от дурного предчувствия, что если она предастся унынию, «Терке» наступит конец.

Стряпчий посмотрел, как в их сторону торопливо пробирается Марион, и встал, загородив собою Клеменси.

— Итак, миссис. Скажите, а сегодня-то что?

— Что? — вскричала бедная Клеменси.

Она подняла голову: изумленная, протестующая, взволнованная громким возгласом мистера Бритта; она смотрела на это милое так хорошо знакомое лицо, — оно оказалось сейчас совсем близко — она смотрела и не могла насмотреться; она рыдала, смеялась, вскрикивала, обнимала и быстро отталкивала от себя, она схватила мистера Снитчи и обняла его (к пущему негодованию миссис Снитчи), схватила доктора и обняла его, схватила мистера Бритта и обняла и его тоже, — а в конце концов обхватила руками самое себя, закрыла лицо передником — и забилась в истерике.

Незнакомец, вошедший в сад почти одновременно с мистером Снитчи, все это время оставался в стороне, у ворот, не привлекая внимания остальных: они были слишком заняты причитаниями Клеменси, чтобы обращать внимание на кого-то еще. Незнакомец — джентльмен вполне привлекательного и светского вида — стоял в стороне, опустив глаза; вокруг него распространялась атмосфера уныния и подавленности, что на фоне всеобщего ликования и счастья выделялось особенно явно.

Однако никто ничего не замечал; на нем остановились только зоркие глаза тетушки Марты. Она посмотрела, приблизилась — и почти сразу вступила с ним в беседу. А потом направилась туда, где стояли Грейс, Марион и ее маленькая тезка, и прошептала на ухо Марион что-то такое, отчего та пришла в изумление и замешательство, впрочем, потом взяла себя в руки и застенчиво приблизилась к незнакомцу в сопровождении тетушки Марты; теперь они беседовали втроем.

— Мистер Бритт, — окликнул стряпчий, доставая официального вида документ. — Мои поздравления. Отныне вы единоличный и полный владелец той собственности, которую прежде арендовали: увеселительного заведения, известного под наименованием «Терка для орехов». Из-за моего клиента Майкла Уордена ваша супруга потеряла дом; и теперь благодаря ему же обретает новый. И в ближайшее время я буду иметь честь прийти к вам как к новому избирателю графства.

— Скажите, сэр, а повлияет на решение перемена названия? — уточнил Бритт.

— Ни в малейшей мере, — ответил стряпчий.

Бритт протянул ему дарственную обратно.

— Тогда, будьте так добры, добавьте в название: «…и наперсток». А я закажу граверу выполнить оба изречения и повешу в зале вместо портрета супруги.

— Позвольте мне, — раздался сзади чей-то голос.

Это заговорил незнакомец, а на самом деле, конечно, Майкл Уорден.

— Позвольте мне сообщить о сугубой пользе этих изречений. Мистер Хитфилд и доктор Джеддлер, я мог нанести вам глубокую обиду. Что этого не произошло, — ну так в том не моя заслуга. Я не стану говорить, что стал за шесть лет мудрее — или лучше. Однако могу утверждать со всей уверенностью: эти шесть лет были временем самобичевания и угрызений совести. У вас нет никаких причин обойтись со мной мягко. Шесть лет назад я злоупотребил гостеприимством вашего дома, побуждаемый собственными изъянами, — и сейчас испытываю стыд, которого никогда не забуду. Однако вместе со стыдом я получил некоторую надежду, — тут он коротко взглянул на Марион, — от той, которую смиренно молил о прощении, когда сумел оценить ее высокую душу и собственную ничтожность. Через несколько дней я навсегда покину эти края. Простите меня! Прости и отпусти! Содеянное вернется!