Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века

Лирика, равного Ломоносову, конечно, нет во Франции: Мальгерб и Руссо их далеко уступают ему; откуда же брал он образцы и примеры? Природа одарила его разумом, науки распространили его понятия, но кто снабдил его силою слова?[209]

Как отмечала Л. Н. Киселева:

Ссылки на разного рода авторитеты были вполне обычным явлением в критике XVIII — начала XIX в. Однако у Шишкова они носили особый характер. Книги Шишкова строились как произведения отчетливо полемические, цель которых — реставрация утраченных национальных ценностей, а ближайшая задача — сокрушение противника[210].

Именно литератор, с точки зрения Шишкова, должен влиять на происходящие в языке и литературе процессы, а не «барыни, барышни», которых не стоит слушать именно потому, что они «редко бывают сочинительницами» и потому не способны благотворно влиять на литературу.

Полемика между карамзинистами и шишковистами сохраняла накал на протяжении 1800‐х годов (и дальше), ср. реплику С. П. Жихарева: в 1807 году, «посещая в Петербурге шишковский литературный круг и удивляясь презрительному отношению его к московским писателям», он заметил: «Карамзиным восхищается один только Гаврила Романович, и стоит за него горою»[211]. Она свидетельствует как о продолжении споров вокруг новой литературы, так и об отсутствии единых эстетических принципов у Шишкова и его сторонников. Державин, конечно, выделялся среди них своей независимостью, но говорить об общей литературной программе этого круга было бы натяжкой. Кроме того, были и случаи, когда участники «Беседы» переходили на сторону «Арзамаса», как например, Степан Жихарев, впоследствии «отпевавший» самого себя на одном из собраний арзамасцев.

В 1808 году Шишков опубликовал «Перевод двух статей из Лагарпа», обозначивший новый виток полемики «архаистов» и «новаторов». Тем не менее сразу после основания «Беседы любителей русского слова» он пригласил Карамзина стать ее почетным членом, ответное «письмо от утвержденного в почетных членах Карамзина было представлено на заседании общества 10 апреля — его ответ был зарегистрирован под № 9»[212][213]. Этот жест означал не примирение с литературным противником, а признание его растущего политического авторитета. Карамзин-историограф, признанный двором и образованным обществом, Карамзин — собеседник императора в глазах Шишкова был совсем не равен Карамзину — носителю определенной литературной программы. Эта позиция Шишкова оставалась неизменной и в дальнейшем, когда он пригласил Карамзина стать членом Академии Российской (1818). Этот эпизод наглядно демонстрирует разницу в отношении основателя «Беседы» к Карамзину — идеологу новой словесности и влиятельному деятелю.

Карамзин сдержанно принимал знаки внимания, очевидно сознавая их подоплеку. В переписке (1811) с другом и единомышленником И. И. Дмитриевым он высказывался о действиях нового литературного общества довольно раздраженно: «О Беседе Шишковской слышал. Желаю ей успеха, но только в добре. Для чего сии господа не хотят оставить меня в покое? Впрочем, мое правило не злиться»[214][215].

В «Речи при открытии Беседы» Шишков повторяет свои идеи предшествовавшего десятилетия — с поправкой на жанр торжественной речи. Он рассуждает о том, что именно язык делает человека человеком, что любовь к родному языку — залог просвещения. Шишков указывает на «превеликую разность» между «огромными афинскими зданиями и едва покрытыми шалашами диких; между огнедышущим кораблем европейца и едва выдолбленным челноком американца; между древним греком или римлянином и современным ирокойцем или караибом»[216], обусловленную именно различным отношением народов к языку. Различия, хотя и менее выраженные, существуют и между просвещенными народами:

…у одних науки, художества и словесность более процветают, нежели у других. Следовательно, степень просвещения определяется большим или меньшим числом людей упражняющихся и прилежащих к полезным знаниям и наукам[217].